Русалочка и Майор. Повесть. 3. Русалочка

      …Он сразу же отвёл глаза, отвернулся, исчез, но меня в одно мгновенье испепелил его взгляд: пронзительно светлая молния ненависти и восхищения…

      Я поняла: он знает всё, этот мальчик, так похожий на Олега в отрочестве…
Всё тайное рано или поздно становится явным.  Тесен не только весь мир, но и каждый отдельный город:  в одном подъезде со мной живет шныра-балерина, «чёрная снежинка» Анечка Беркальцева, которая частенько прибегает из танцевального класса к «корабелам» и вертится возле красивого мальчика Юры Конограя...
      Но даже если бы никто ничего не знал... Решение зрело давно.
      Я не отношусь трепетно к снам и не читаю сонников, но верю, что иногда во сне приходит из подсознания самое правильное понимание происходящего.
В одну из тех ночей, когда Олег остался у меня, что-то, в очередной раз, сочинив Ирине, я видела во сне необитаемый остров – с совершенными, без малейшего изъяна, райскими растениями и добрыми, доверчивыми зверюшками и птицами.
Солнце, как огромный бриллиант, играло переливами радужного света и невообразимого счастья на наших юных лицах, и в этой ирреальности мы с Олегом существовали бесплотно, как герои старой киноленты, где бесконечно живут и любят друг друга давно умершие актеры. Так же бесплотно у нас родилась дочка – чудная, синеглазая, золотоволосая малышка…
      Внезапно к берегу причалил белый кораблик, Олег взбежал по трапу и повернулся ко мне, улыбаясь и маня…  Но я видела: это всего лишь увеличенная модель детского кораблика, и стоит мне только шагнуть на палубу – он потонет. Мы с Олегом смотрели друг на друга и кивали головами, как болванчики, Олег: «да-да-да!», а я: «нет-нет-нет!», но во сне это было не смешно, а страшно, потому, что кораблик всё быстрее удалялся от берега, и любимое лицо менялось, старело, таяло в тумане…
Я прижала к груди дочку – единственное, что у меня теперь осталось. Ощутив холодное, пластиковое прикосновение, с ужасом увидела, что стою на какой-то грязной свалке и держу на руках не живого ребёнка, а старую куклу: серая пакля вместо волос, измазанные щеки, провалившийся внутрь головы стеклянный глаз… Но она принадлежит мне, и у неё есть имя, у этой страшной куклы: её зовут Неизбежность…


- Тётя, как тебя зовут?
- Мира.
- Таня, не приставай к тёте! Взрослых надо называть на «вы», я тебе говорила!
- Тётя Мира, можно я залезу наверх?
- Можно.
- Таня, что ты ещё придумала? Не лезь на чужую полку, кому говорю?!
- Тётя Мира мне разрешила!
- Не ругайте её. Я ещё не скоро лягу. Ей наверху интересней.
- Грязи вам на постель натаскает.
- Ну, уж не здесь о чистоте заботиться!
- И то верно. Дали, называется, чистое бельё: серое рваньё какое-то! За что только деньги такие дерут? Хотела плацкартный билет купить – так у них только купе, и что здесь за обслуживание? Новое бельё воруют, а нам выдают списанное…
- Тётя Мира, у вас на телефоне игры есть?
- Кажется, есть – бегают там какие-то фигурки. Сын мой играл.
- Можно, я тоже поиграю?
- Таня! Хочешь телефон тётин сломать?
- Да пусть играет: игры там простые, а телефон старый.
- Вы её не повожайте , а то на голову сядет!
- Тётя Мира, можно мы с вами полками поменяемся – я буду наверху спать?
- Ну, что я говорила? Таня, тебе не стыдно?
- А что, неплохая идея, - поддержала я девочку.
 - Конечно: либо свалится ночью вниз, либо в окно улетит. Таня, я кому сказала, не высовывайся в окошко! И ложись-ка ты спать, уже поздно.
- Сколько тебе лет, Танюша?
- Восемь.
- Такая большая – разве она упадет? А окно мы на ночь закроем.
      Нас всего трое в купе, одна полка – свободная. То ли билет не продали, то ли пассажир на поезд опоздал…
- Мира, вы не хотите чайку попить? Хороший чаек, с травами, - предлагает Танина мама, доставая из сумки термос.
- Спасибо, Валя, пока не хочется. Вы с Танюшей в гости едете или домой?
- У меня подруга живет в Краснодарском крае – мы с ней вместе в детском доме выросли. Посоветовала переехать к ней в станицу, и я решилась. Садик свой будет, огород посадим. Всё-таки свои витамины Танюшке, она такая у меня худенькая! В городе сейчас трудно одной с ребёнком.
- Правильно вы решили, Валя. Жить среди живых деревьев и цветов, а не среди каменных коробок – это не только детям, но и взрослым гораздо лучше.
- Мира, у вас такой муж симпатичный. Видно, что очень вас любит – так долго за вагоном бежал. Это сейчас редкость – такая любовь, вы – счастливая, - Валентина сказала эти слова без зависти, с одобрением и тихой грустью.
      Хорошая она женщина, это сразу чувствуется, добрая и бесхитростная, и, конечно же, попьем мы с ней чайку – с пастилой, которую Олег купил мне на дорогу. Двое с половиной суток потрясет нас в скрипящем от старости вагоне, и эта милая, усталая женщина расскажет мне историю своей жизни – то, что иногда доверяют только случайным попутчикам. Но я никогда не сознаюсь ей, что вовсе не муж, любящий и любимый, провожал меня на перроне, что я вовсе не такая счастливая, как ей кажется, потому что мое счастье – грязное и одноглазое, и это очень больно – отгрызать собственную лапу…
       Билет у Вали – до Кореновска, выйдут они с Таней из поезда раньше меня, и не увидят в Краснодаре на перроне Серёжу и Диму. Что могла бы подумать обо мне эта простодушная женщина? Еще один симпатичный муж встречает после длительной разлуки любимую неверную жену?

       Серёжа… Родной мой человек. Чем заслужила я такую преданность? Бесконечным предательством? Какая-то жестокая игра слов: «преданный тебе» и «преданный тобою» звучит почти одинаково. Жизнь давно убедила меня, что в любви – в нашей земной, плотской любви – нет справедливости, и по-прежнему шекспировский Пэк, коварный маленький дух, принявший вид озорного эльфа, наполняет соком обманного цветка хрусталики человеческих глаз…
       «Блудников же и прелюбодеев судит Бог» - и это справедливо.

       Папа никогда не принуждал меня верить в то, во что верит он сам, во что верят Линда и Маша. Я всегда знала: всё, в чем их часто обвиняют – клевета и ложь. Но их жизнь казалась мне слишком правильной, может быть, даже скучной и пресной – без романов Булгакова, Оруэлла, Стивена Кинга, без пьес Теннесси Уильямса и фильмов Милоша Формана, без волшебства и фееричности наших театральных постановок: «Маленькой Бабы Яги», «Сна в летнюю ночь», «Снежинки по имени Тинкль»…
Полушутя, полусерьезно я так и сказала: «У тебя, папа, своя сказка, у меня – своя сказка». И отец мой спорить не стал…
       Но только сейчас я по-настоящему понимаю, насколько он был прав: нам дана свобода воли, и мы можем строить свою жизнь по желаниям плоти, но законы Бога записаны у нас в сердце, и, поступая вопреки этим законам, мы никогда не будем по-настоящему счастливы.

       Любая ложь рано или поздно отлетает, как шелуха…
       И остается главное: память о ночи в горах, о всё понимающих глазах Серёжи, о недосягаемой, прекрасной и жестокой звезде Арктур, о  тёплых ладошках Димки, прижатых к моим щекам, о голосе, протяжном, почти поющем: «Ма-а-мочка, люби-и-мая»…
       Но сердце свое я не хранила от идолов. У меня их было два, и они противостояли друг другу: Олег – и театр. Ради них я предала Серёжу: своего верного друга, своего любящего мужа, своего дельфина-спасателя.
       Когда я тонула в тёмной бездне невыносимой боли, он, не задумываясь и ничего не требуя взамен, нырнул, подхватил, вытащил на берег, подарив бескрайнюю глубину звёздного неба и супружеской любви, в которой было все: доброта, понимание, забота и ласковая, бережная, пылкая, но не сжигающая чувственность…
       Простит ли он меня? Наверное… Прощу ли я себя?
       Я думаю, у каждого человека есть в жизни какая-то вина, которую он не может себе простить до самой смерти.
       Бабуля, чувствуя, что жизнь подходит к концу, прежней уже не была: совсем старенькая стала, плакала и винила себя в смерти мамы. Отдала мне мамину тетрадь – не отправленные письма…
       Ничего не скрывая, простыми и страшными словами, мама описала все круги ада, по которым ей пришлось пройти после того, как папу депортировали, а Бабуля вновь не пустила её за «железный занавес»… «Только через мой труп»…
       Маму арестовали – ни за что: она просто читала роман Оруэлла «1984», в подлиннике, на английском языке. Я ничего не понимаю в юриспруденции и не могу представить, как звучит статья закона, по которой человека могут уничтожить за чтение иностранного романа. Но маму убили – и никто не ответил за это убийство.
Сначала нелюди в погонах долго над ней измывались, всячески унижая и запугивая. Потом   бросили в камеру к уголовницам – для окончательного устрашения. Это не могло не вызвать нервный срыв – прекрасный повод отправить в психушку! Там бабушка Златы, не сомневаюсь, из лучших побуждений, травила «шизофреничку»  лошадиными дозами нейролептиков, мозг убивала инсулиновыми шоками. Никому такое не проходит даром, что же говорить о маленькой хрупкой женщине, у которой с детства было слабое сердце?
       Нет, не смогла я отвезти папе мамины письма: боли ему хватило в прошлом. И рассказывать, как мама умерла, я тоже не стала, хотя произошло это на моих глазах, и я помню всё, хотя была ещё совсем маленькой.
       Я играла в песочнице, и почему-то никаких других детей рядом не было, а мама, так же одиноко, сидела рядом на скамейке. Внезапно откуда-то появилась большая черная собака и подбежала ко мне. Она была совсем не злая: гавкнула приветливо, ткнулась мокрым носом в мою щеку и тут же исчезла – я даже не успела испугаться. Когда я увидела, что мама неподвижно лежит возле песочницы, я тоже не испугалась. Тормошила её, звала, пока не прибежали какие-то люди, но не плакала: думала, что мама спит и почему-то не просыпается…
       Бабуля сказала мне через много лет: «Маша в детстве очень боялась больших собак»…


       Мне понятен  этот детский мамин страх, хотя сама я собак не боюсь – ни больших, ни маленьких. Но почему, помимо страхов, которые можно объяснить,  иногда где-то в глубине подсознания плетет свою сеть паучок безотчетного, инстинктивного ужаса?  Люди боятся темноты, высоты, пауков, тараканов, мышей, замкнутых помещений и открытого пространства.   Димка мой в детстве боялся больших зудящих мух: в ужасе цеплялся за меня и кричал: «Мама, мука, мука!» Именно «мука», а не «муха»… Гоголь боялся проснуться в могиле. Уинстон Смит, герой антиутопии Оруэлла, боялся крыс...
           Однажды я спросила себя: а что могло бы меня заставить предать любимого человека? И честно ответила: если бы, как в средние века, меня ждала перспектива живьём сгореть на костре...
            Я  читала книгу о раннем христианстве – о том, как в Римской империи из учеников Христа делали живые факелы. И как потом, в эпоху средневековья, инквизиция боролась  огнём с «ведьмами» и «еретиками». Плюс ко всему посмотрела фильм «Начало», с Инной Чуриковой в главной роли, что подпитало зримыми образами моё и без того богатое воображение. Понимая, как это страшно и нечеловечески больно – сгорать живьём! – подшучивала над собой: повезло тебе, Русалочка, нечистая сила, что родилась в цивилизованном двадцатом веке! Но если вспомнить огнемёты второй мировой войны, и уже другой фильм – «Старое ружьё»... Так ли уж далеко ушла наша цивилизация за несколько столетий, и есть ли надежда на то, что основой человеческой жизни станет любовь, а не вражда и ненависть? Тем более, что человеческая  любовь  многолика и способна перерождаться в тёмное, неуправляемое пламя, которое  в итоге и заставило меня предать Серёжу?
            

       Я так и не знаю, чего больше всего на свете боится Олег…
       Как незнакомо изменилось  его лицо в последнюю минуту прощания: словно проступил в нем высший, неземной свет бесконечной печали и любви…

       Прощай…  Мы никогда больше не увидимся…

       Кто сказал эти слова? Никто…
       Вся моя предыдущая жизнь была только неосознанным ожиданием несбывшегося счастья, и в нём, как в дрожащем мареве над пустыней, без конца возникали на сцене мои юные двойники: хрупкие фантомы, влюблённые русалочки, плавной походкой идущие по остриям незримых ножей. Двойная жизнь перестала быть пленительной игрой, и оценивалась она теперь не сотнями глаз, лишь на мгновение зачарованных магией театра, а глазами наших родных, любимых, единственных в мире людей, которые будут рядом с нами всю жизнь, до самой смерти – или всю непостижимую вечность? Я не хочу, чтобы в этих глазах сверкала ненависть или таилась боль…
       Олег, ну пожалуйста, прости и отпусти меня!
       Почему вновь неодолимо зовет меня в прошлое воспоминание о том, как ты бежал за вагоном, о твоих глазах – в прощальной молитве души, безвозвратной, словно в последнюю минуту жизни?
       Почему мне сейчас так больно и страшно, Господи?..

       За окном засияли в ночной темноте городские огни…
Повинуясь внезапному импульсу, я встала и закинула за плечи свой рюкзачок.
- Тётя Мира, разве ты уже приехала?
       Бессонная Танюшка на моей верхней полке что-то рисовала в общей тетрадке цветными фломастерами.
- Приехала. Прощай, маленькая совушка.
- Почему совушка?
- Потому что не спишь, когда твоя мама уже десятый сон видит.
       Забавная девчушка, и на маму свою, милую русенькую Валю, совсем не похожа. Больше смахивает на меня в детстве: миниатюрная, темноволосая. Ей восемь лет, а выглядит, как шестилетняя. Но глаза у нее чёрные, смородиновые: не Таня она вовсе, а Фатима или Фирюза – совершенно восточный ребенок!
- Что ты рисуешь?
- Это бабочки – на цветочках.
- Красиво. Таня, как твое отчество?
- Ибрагимовна, - отвечает она, не удивляясь вопросу.
- А фамилия?
- Семёнова.
       Всё ясно: не захотела мама Валя быть второй женой Ибрагима-оглы. Может быть, как и я, бежит от запретного чувства, которое необходимо навсегда похоронить в сердце? И правильно делает…
       Но я-то, почему хочу вернуться  вопреки всем ранее принятым решениям? Вовсе не для того, чтобы вновь между мной и Олегом метались убийственные молнии – мгновенные вспышки почти невыносимого чувственного счастья в тёмной бездне душевной боли, за которой не может быть уже ничего, кроме разреженной космической пустоты…
Тогда – зачем? Не знаю. Должна…
- Таня, можно, я возьму твой фломастер? На минутку? И тетрадку – тоже.
- Ты хочешь что-нибудь нарисовать?
- Нет, я напишу, вот здесь, на последней страничке свой адрес. Передашь его маме, пусть напишет мне. Или сама напиши – умеешь?
- Да. Я уже хорошо пишу, без ошибок, у меня пятёрка по письму.
- Умница! Напиши мне, и мы с тобой ещё обязательно увидимся!
- Хорошо, тётя Мира.
- А ты не зови меня тётей, ладно? Называй  просто по имени, договорились?
- Договорились!
- Тебе не холодно, Танюша?
- Нет, ветерок тёплый.
- Я ведь обещала твоей маме на ночь окно закрыть. Давай его прикроем.
       Окно сначала поддалось немного, но потом его будто заклинило, а поезд уже замедлял ход, и надо было ещё объясняться с проводницей…
- Мира, мне не холодно, - повторила Таня. – Такой ветерок теплый!
- Если замёрзнешь, спускайся вниз.  Всё, Танюшка мне пора! Ещё увидимся. Пока?
- Пока!

       «Повезло – успела!», - думала я, перескочив прямо из поезда в последнюю электричку, ещё не ведая, сколь редкостный счастливый билет выпал мне не в железнодорожном расписании, а в бездушной, сверхчеловеческой лотерее жизни и смерти…

       Пережив какой-либо стресс, я обычно впадаю в «анабиоз», как-то так мой организм устроен:  дома, едва закрыв дверь, свалилась на диван, как кукла, и, натянув на себя плед, надолго отключилась…
       Очнувшись от спячки, уже во второй половине дня, поставила чайник на плиту, решила послушать новости по телевизору – и лихорадочно начала искать свой мобильник. Несколько раз перерыла сумку и рюкзак, перещупала все карманы, пока не вспомнила: Таня, немного поиграв, положила мой телефон на столик, а я, погрузившись в задумчивость, сразу его не убрала, возможно, задвинула за какой-нибудь термос, и благополучно о нём забыла, когда в спешке рванула из вагона в Златоусте. Телефона не жаль. Бедные Валя и Танюшка… Знать бы, что с ними?
       Надо было срочно позвонить Серёже и Диме. К счастью – поскольку я никогда не могла запомнить ни одну, даже трёхзначную цифру! - все номера телефонов были записаны в блокноте, оставшемся в моей квартире. По телефону соседки, под её эмоциональные междометия, я развеяла тревоги мужа, сына и друзей, но телефон Олега был недоступен…
       Вечером я сидела в квартире Влада и Али Бобровских, в компании с их ньюфаундлендом  Дариком, вновь и вновь набирая по Алькиному телефону один и тот же номер, пока мобильник не откликнулся таким родным, таким усталым и погасшим басом:
- Слушаю…
- Олег, это я тебе названиваю. Ты всё время был недоступен. У тебя всё в порядке?
- Мира… Мира, ты?! Ты жива?!
- Как видишь, точнее, слышишь…
- Ты жива? Не ранена, не обожжена? Ты не в больнице?
- Со мной всё в полном порядке, не беспокойся.
- Девочка моя любимая… Я ведь был там, видел весь этот ужас. Тебя не нашел, думал – всё… Но ты жива… Ты жива, - вновь и вновь повторял он, словно никак не мог поверить, что ему действительно звоню я, а не призрак сгоревшей Русалочки…
- Олег, я вышла из поезда в Златоусте и вернулась электричкой. Мне показалось, что ты меня позвал.  Это было непреодолимо…
- Я молился за тебя… Я поверю в Бога… Русалочка моя…
Голос его дрогнул, и я не услышала, но поняла, почувствовала, что он плачет… Впервые в жизни мы плакали вместе о том, что ещё оставалось с нами, и о том, чего никогда не вернуть…
- Сейчас я приду к тебе, - сказал он уже твёрдым голосом.
- Олег, я не дома.
- Где, скажи?
- У друзей, Влада и Али Бобровских. Они ушли в клуб, на репетицию. А для меня этих дорог больше не существует: ни в театр, ни к тебе. Олег, не приходи больше никогда, пожалуйста…  Даже если буду дома – не открою, теперь уже точно не открою, можешь не сомневаться…
- Это жестоко, - помолчав, сказал он. – Ты понимаешь, что произошло?
- Понимаю. И ты меня пойми…
- Что ты понимаешь, девочка? Что я купил две бутылки самой паршивой водки, отключил свой телефон и смотрел по телевизору фильм, где этих дурацких «негритят» без конца убивали, а перед глазами были только обгорелые трупы… Хорошо, что вовремя включил мобильник, хорошо, что ты позвонила, а то напился бы до потери пульса или голову сунул в петлю, как эта глупая девчонка в фильме… Почему ты звонишь по чужому телефону?
- Мой сгорел в поезде. Всё прошло, Олег. Я осталась жива. И тебе надо жить.
- Без тебя? Только сейчас я по-настоящему понял, что ты значишь в моей жизни, Русалочка моя…
- Олежка, ты знаешь: Русалочка тебя любила. Но Русалочки больше нет… Всегда, всю жизнь, даже когда стану совсем дряхлой старушкой, я буду помнить о тебе: о том голубоглазом мальчике, который уберёг меня от падения на лестнице. И сейчас меня спасла от смерти только память – о нашей прежней любви. Но пусть она останется только памятью. Как ты говорил: «Забудь о плохом – помни только хорошее». Водку вылей, чаю завари или кофе. И вспоминай только хорошее, ладно?
- Мы больше не увидимся?
- Я уехала, Олег. Уехала навсегда – к Серёже и Димке. Я никогда не вернусь. Но ты остаешься не один – твои любимые тоже скоро вернутся к тебе, тоже всё поймут и всё простят…
- Ты плачешь, девочка моя…
- Никогда – такое жестокое слово. Но мы с тобой никогда больше не будем жестокими. Когда-то мы были счастливы: далеко-далеко, на нашем необитаемом острове…Но на этот островок больше нельзя вернуться: он растаял в море вечной любви, и это море тоже принадлежит нам – просто мы теперь живём на разных его берегах. Олежка, живи, пожалуйста, живи  долго-долго, не умирай никогда! Я люблю тебя. Прощай…



       Я отключила телефон и повела уже танцующего от нетерпения Дарика на прогулку.

       Мой тридцать шестой день рождения мог стать последним днём моей жизни…
Я могла прошлой ночью умереть.
       Превратиться в горстку пепла…
       В скрюченный кусок запёкшейся, мёртвой ткани, в которой даже родные и близкие уже не могут различить то, что было ещё совсем недавно живой, трепетной, любимой плотью…
       А душа?
       Не убеждает меня книга «Жизнь после смерти», как и все документальные и художественные фильмы о блуждающих после смерти или по тоннелям летящих к божественному свету душах. Тот, кто хочет верить лжи, всегда найдёт для себя доказательства, которые ему отец лжи немедленно и подкинет…
       Я верю Библии: ничего не остается после смерти человека – ничего, кроме памяти. Короткой – здесь, на земле. Вечной и безграничной – там, на небесах. Мне осталось только поверить в воскресение – разве невозможно для Всемогущего Бога воссоздать каждого, кто находится в Его совершенной памяти?
       Таня, маленькая черноглазая совушка, где ты сейчас?

       На следующий день местное телевидение показало сюжет, от которого у меня перехватило дыхание…
       Женщина из ближайшей деревушки, прибежавшая вместе с другими её жителями на место взрыва, нашла на зелёной полянке, даже не тронутой огнём, девочку по имени Таня Семёнова. В бегущей строке был указан номер телефона, по которому просили откликнуться родственников спасённого ребенка.
       Не берусь судить, что произошло: чудо? Скорее всего, взрывной волной напрочь вышибло ветхое, приоткрытое окно, и Таню, маленькую и лёгкую, не опалив огнем, вынесло на мягкую травку так удачно, что тельце её, расслабленное во сне, нисколько не пострадало. Или всё же подхватили её чьи-то незримые ладони? Но я не верю  в ангелов-хранителей.  А те, все остальные, сгоревшие, многие – с крестиками на груди? Где были их ангелы-хранители – спали?..
       Ни мама Валя, ни папа Ибрагим-оглы никакой вести о себе так и не подали. Возможно, отец Тани и телевизор-то не смотрел, пребывая в каком-нибудь «Солнечностане».  Валентину  в больницах  я так и не нашла. Наверное, её обожжённое тело осталось в морге – неопознанным.  Мои собственные нервы не выдержали  бы самого процесса опознания, и от дальнейших поисков пришлось отказаться. И никто, кроме меня, не откликнулся по указанному в бегущей строке телефону…
       Но Танюшка обняла меня за шею так доверчиво, что я поняла: больше мы с ней никогда не расстанемся…