Волжск Шумерля ss

.




ВОЛЖСК – ШУМЕРЛЯ

Расстояние между Волжском и Шумерлей – 213 км по дороге, 127 км – по прямой. Добраться из Волжска в Шумерлю можно на автомобиле. Поездка по трассе без остановок занимает примерно 3 часа.


ВОЛЖСК  (Тимур БИЖАНОВ)


В щелях окна – марийская волынка,
Колодца скрип и дятла перестук…
Означивать печали недосуг,
Не стоит этой выделки овчинка.

Ещё одно пристанище в глубинке.
Кугу-Юмо в углу оплёл паук.
Юр прогорел, оставив тёмный круг 
И воска бледно-жёлтые слезинки.

Кисель овсяный в глиняном горшке,
Трёхслойные блины с душистым мёдом…
Трёхмерность жизни, данная природой,
Проявлена в осеннем тусклом дне,
В расшитом красной нитью рушнике –
Один стежок, в котором равен году.


Покидая Волжск, город-спутник при гигантском целлюлозно-бумажном комбинате, чье дыхание, сладковато-терпкое, как от перезревших яблок, смешанное с химической горечью, висит над Волгой, точно испарения от гигантской колбы, в которую сбросили всю окрестную тайгу, чтобы превратить ее в ситцевые узоры для неведомых мне тканей, я устраиваюсь на обочине, ведущей прочь от индустриального пейзажа, функционализм заводских корпусов которого вступает в странный, не лишенный драматизма диалог с приземистыми, вросшими в землю, деревянными домами с резными наличниками, из-под которых на меня взирают лица, в чьих чертах причудливо сплелись славянская широта и восточная, марийская, скуластость, напоминающая о том, что я стою на древней земле, всегда бывшей перекрестком племен и культур, у дороги на которой слоями лежат следы гужевых повозок, гусеницы тракторов и вот теперь – шины случайных автомобилей, один из которых обязательно должен согласиться приютить в своем стальном чреве бродячего, бомжеватого вида, поэта.
 
Мой первый попутный корабль – это видавший виды грузовик, водитель которого, мужик лет пятидесяти с лицом-блином схожим с промасленной картой здешних проселочных дорог, и с именем Геннадий, после получаса молчаливого созерцания бегущей за окном стены смешанного леса, внезапно изрекает, глядя куда-то в пространство поверх руля: «А ведь шишку-марийцы, они, браток, лес понимают, как мы с тобой вот эту «камазевскую» кабину. У них каждое деревце – не просто бревно, а почти что собеседник». И это замечание, высказанное с той невозмутимой простотой, с какой констатируют факт падения атмосферного давления, открывает для меня всю глубину этнического симбиоза, поскольку Геннадий, судя по всему, чистый русич, усвоил и транслирует теперь, сам того не ведая, часть марийского космоса, природа которого одухотворена, а лес – не совокупность ресурсов, а живой организм, с которым можно и нужно вести диалог, что не мешает ему, впрочем, профессионально этим самым лесом промышлять. Мы мчим мимо бесконечных болот, окаймленных багряными кистями калины, и темно-зеленых елей, чьи вершины теряются в низком, свинцовом небе, и этот пейзаж, безыскусственный и величавый, кажется иллюстрацией к той самой невысказанной философии, о которой мне намекнул Геннадий.

На каком-то разбитом грунтовом ответвлении, ведущем к деревне с названием, звучащим как заклинание, – что-то вроде «Кужмара» или «Шоруньжа», – Геннадий решает навестить тетку, и я, как неотъемлемый багаж, оказываюсь за столом в бревенчатой избе, пахнущей дымом, кислым тестом и сушеным иван-чаем. Интерьер здесь – это музей без табличек: в красном углу, рядом с потускневшими от времени иконами Казанской Божьей Матери и Николая Угодника, висит расшитое бисером и ракушками марийское женское украшение «яга», а на полке над столом фаянсовая кружка с советским агитпропом соседствует с берестяным туеском, от которого исходит душистый аромат собранных в июле лесных трав. Хозяйка, женщина с глазами цвета спелой черемухи и руками, знающими цену всякому труду, выносит нам не пирог, а целое событие – тяжелую, румяную шаньгу, начиненную диким луком и вареным картофелем, чей вкус, земляной и резкий, одновременно, является прямым гастрономическим продолжением того пейзажа, что остался за резным окошком. И я, размышляю, прожевывая этот простой и великий продукт, что именно в таких точках, в этих глухих селах, где русская печь стоит бок о бок с марийским оберегом, и рождается тот самый уникальный культурный код, та самая «заповедная тропа», которую не найти на официальных картах, но которая и есть подлинная, непарадная Россия.

… И вот Шумерля, возникшая на горизонте не внезапно, а постепенно, словно проявляясь на фотобумаге: сначала одинокие двухэтажные домишки, потом череда неказистых советских пятиэтажек, и наконец – центр, с его неизменным памятником Ленину, взирающему на местный Дом культуры, чья архитектура являет собой унылый компромисс между ампиром и функционализмом. Городок этот, несмотря на свою, казалось бы, заурядность, хранит в себе ту же двойную душу: на рынке я слышу, как русская речь с характерным волжским «оканьем» перемежается с мягким, певучим чувашским диалектом, а в витрине магазина рядом с православными свечами лежат местные газеты на двух языках. Бродя по его тихим улочкам, выходящим к речке, чье имя – Сура – звучит как поэтическая метафора всей этой поездки, я размышляю о том, что путешествие автостопом есть не что иное, как способ чтения страны не по главам учебника, а по ее случайным, невычитанным черновикам, по тем страницам, что пишутся каждый день в кабинах грузовиков, на кухнях деревенских изб и на пыльных обочинах дорог, ведущих из одного незаметного на первый взгляд, но бесконечно глубокого места – в другое. И понимаю, что Волжск и Шумерля – это не малые города на карте, а две разные строки в одном большом, бесконечно пишущемся сонете о России.


ШУМЕРЛЯ (Л.Ф)

Кто помнит вкус в печи томлённой репы?
Под чёрной стрехой – сборных трав пучки…
Тимьян и горькая полынь с реки,
Чьи скрытые истоки где-то в небе…

Двух лыковых лаптей у двери – небыль 
Привычной философии пути,
В цвет туесок, портянки из пеньки,
И на дворе – гора сосновых щепок.

Где смерть питает жизнь от «а» до «я»,   
Жизнь прославляет смерть, и тихий город.
На сумар чук сушёный мёд и творог,
И вечность – не застой – покой дождя,
И в низкой катке – старая шлея,
Ямщицкий кнут и прелых листьев ворох.