Хлеба и зрелищ

Зрители требуют:
«Хлеба и зрелищ!»,
 поднимают бокалы с выпивкой.
А мне сказать-то и нечего.
Вся измазана то ли порохом,
 то ли краской с пюпитра,
 я улыбаюсь,
 выпрямляю плечи
 и начинаю скидывать с себя одежду.
Снимаю кожу,
 обнажаю душу мою
 такую хрупкую,
 нежную,
 изувеченную,
 пересобранную и покалеченную,
 перешитую,
 в бульончик переваренную,
 на кусочки покрошенную,
 по позвоночнику перебитую.

«Вот, смотрите! Красиво, правда?»
Держу её в ладошках бережно.
Даю поглазеть каждому
 встречному
 пьянице и скитальцу.
Они смотрят, аплодируют,
 отворачиваются и
 сразу забывают,
 какая она:
 вся докрасна высечена,
 досуха высушена,
 потрясениями вышколена,
 задушена,
 обесточена.
По кусочкам разложена —
 как в медицинских книжечках.

Показушница,
 выскочка!
Пытаюсь сказать хоть словечко
 в надежде быть понятой,
 услышанной.
Ничего не выходит,
 ни звука не вылетает —
 только хрипы гортанные.
Надежда умирает последней?
Да.
Обязательно умирает.
А потом гниёт и воняет.

Попрошайкой внимания
 скитаюсь по личкам сообщениями.
Тычу стишки в лица прохожим
 неунывающе.
Виляю хвостиком радостно, когда кто-то заинтересовался:
«Лина, вы бы сказали, что вы живёте поэзией?
Так сказать, творчеством дышите?»
Творчество?
Как тривиально.
Я стихами не дышу —
 я ими задыхаюсь.

Голову на плаху,
 руку на отсечение:
 я не хочу больше писать,
 клянусь,
 не могу больше каяться!
Меня творчество убивает.
И все «Хочу сдохнуть» —
 не мольбы о помощи,
 а констатация факта.

Я больше не кричу,
 не мучаюсь.
Я высказалась.
Застываю,
 немею
 в тумане дымном.
Зрители, откушав зрелищ
 хохочут, направляясь к двери:
«Закрой свой бл*дский рот, Лина,
 и больше не говори.»