Вечное воспоминание

Я открою тебе секрет, который знают все писатели, но о котором не принято говорить вслух: мы не сочиняем истории. Мы их вспоминаем.
Не в том смысле, что списываем с жизни — хотя и это тоже. Нет, речь о другом. О странном ощущении, когда пишешь сцену, которой никогда не было, и вдруг понимаешь: она была. Где-то. Когда-то. Только не с тобой.
Киплинг в своем «Сновидце» подошел к самому краю этой тайны, но остановился. Побоялся или не захотел — не знаю. Он рассказал о человеке, который помнил чужие жизни, но оставил это феноменом, курьезом, экзотикой. А ведь там зарыто нечто большее. Нечто, что объясняет, почему Толстой знал, как пахнет смерть на Бородинском поле, хотя родился через четырнадцать лет после битвы. Почему Борхес видел Вавилонскую библиотеку, будучи слепым. Почему я сейчас пишу об этом, словно проговариваю что-то очевидное, хотя ни в одном учебнике такого не найдешь.
Память — не архив. Это живой организм, который дышит, мутирует, врет и говорит правду одновременно. Мы думаем, что помним прошлое, но на самом деле помним настоящее, окрашенное прошлым. А иногда — будущее, замаскированное под воспоминание.
Был у меня знакомый — назову его Андреем, хотя имя неважно. Переводчик с мертвых языков. Специализировался на среднеперсидском, пехлеви. Однажды, разбирая манускрипт, он наткнулся на фрагмент, где описывался какой-то храм. Обычная работа: словарь, грамматика, контекст. Но вдруг он понял, что знает этот храм. Не из книг — изнутри. Помнил, как пахнет ладан в третьем приделе. Помнил, что в левом углу двора всегда стояла лужа, потому что водосток был неправильно сделан еще при строительстве. Помнил имя главного жреца — Михр-Нарсе, и то, что у него не было мизинца на правой руке.
Андрей решил, что сходит с ума. Пошел к психотерапевту. Та выслушала и сказала: «Яркое воображение на фоне усталости». Прописала отпуск. Но Андрей не мог остановиться. Он начал проверять. Нашел другие источники, перекрестные ссылки. И выяснил: храм существовал. В III веке. В Ктесифоне. А главного жреца действительно звали Михр-Нарсе.
Про мизинец, правда, ничего не нашлось. Но это ничего не значило — такие детали в хроники не попадают.
Что это было? Реинкарнация? Генетическая память? Случайное совпадение образов? Андрей выбрал самое простое объяснение: отказался от объяснений. Просто стал пользоваться этим даром — если это был дар. Его переводы стали удивительно точными. Коллеги завидовали его интуиции. А он молчал, потому что понимал: если скажешь «я помню», тебя сочтут шарлатаном или сумасшедшим. В нашем мире можно быть кем угодно, только не человеком, который помнит чужие жизни.
Но вот что странно: мы все это делаем. Постоянно. Только называем иначе.
Когда ты читаешь Гомера и чувствуешь соленый ветер Эгейского моря — что это? Воображение? Но почему тогда оно у всех одинаковое? Почему тысячи людей, читая одну и ту же строчку, видят один и тот же изгиб паруса, слышат один и тот же скрип уключин?
Юнг называл это архетипами. Красиво, но ничего не объясняет. Архетип — это слово, за которым прячется незнание. Ярлык на двери, которую мы боимся открыть.
А дверь ведет вот куда: мы живем не в одном времени, а во всех сразу. Прошлое не позади — оно рядом, на другой частоте. Как радиостанции в эфире: все звучат одновременно, но мы слышим только ту, на которую настроились. А иногда случается помеха, наложение волн — и вот уже в твоей голове голос человека, умершего три тысячи лет назад.
Киплинг чувствовал это. Его Чарли — не аномалия, а норма, вывернутая наизнанку. Мы все немного Чарли, только научились игнорировать сигналы. Называем их «фантазией», «случайной мыслью», «странным сном». Прикрываем их рациональностью, как неприличное место.
Но что, если писатель — это тот, кто разучился игнорировать? Кто слышит все станции сразу и умудряется записать хотя бы одну?
Я вспоминаю (или придумываю? — уже не разобрать) один разговор. Старый поэт сказал мне: «Знаешь, почему Пушкин гениален? Потому что он не сочинял метафоры. Он их узнавал. Когда он писал "Я помню чудное мгновенье", он не подбирал слова. Он вспоминал — и не только свою встречу с Керн. Он вспоминал все встречи, которые были и будут. Всех влюбленных, все расставания. Он стал рупором того, что уже существует в пространстве вечности».
Я тогда не поверил. Думал — красивая чушь. Теперь не уверен.
Потому что сам иногда ловлю себя на том, что пишу не я. То есть формально — я: моя рука, моя голова, мой синтаксис. Но мысль приходит откуда-то со стороны. Не сверху — это было бы слишком мистично. Скорее, из другого измерения настоящего. Из той версии мира, где я не писатель, а читатель самого себя.
Есть такая игра сознания: ты пишешь предложение и вдруг понимаешь, что не знал, чем оно закончится, пока не закончил. Слова возникают раньше, чем намерение их произнести. Это как идти в темноте, когда под ногой появляется пол ровно в тот момент, когда делаешь шаг. Ни раньше, ни позже.
Может, весь мир устроен так? Может, он возникает в момент наблюдения — не физически, а в смысловом отношении? И прошлое не застыло, а продолжает вариться в котле настоящего, меняясь с каждым нашим воспоминанием?
Тогда понятно, почему история постоянно переписывается. Не потому, что приходят новые факты, а потому, что меняется сама ткань прошлого. Оно живое. Оно реагирует на нас так же, как мы на него.
Андрей как-то сказал: «Я не верю, что был Михр-Нарсе. Но я верю, что Михр-Нарсе стал мной. Это не я вспоминаю его — он вспоминает себя через меня. Я для него — способ продолжить существование».
Красивая мысль, но жутковатая. Потому что если так, то кто я? Сумма чужих воспоминаний? Транзитный пункт для образов, которые хотят воплотиться?
Или — и это еще страшнее — я сам чье-то воспоминание? Кто-то в будущем пишет о человеке по имени... ну, скажем, по моему имени. И от интенсивности этого письма я начинаю существовать. Материализуюсь силой чужого воображения.
Тогда получается, что Дон Кихот реальнее многих реальных людей. Потому что его вспоминали миллионы, а нас — единицы. Он плотнее в ткани мира. У него больше свидетелей.
А свидетели — это и есть бытие.
Буддисты говорят: мир — иллюзия. Но они недоговаривают: иллюзия — это не обман, а способ существования. Все иллюзорно, но от этого не менее реально. Наоборот: только иллюзия и реальна, потому что реальность — это и есть процесс иллюзирования, бесконечное творение образов.
И тогда писатель — не выдумщик, а медиум. Не в спиритическом смысле, а в прямом: посредник между мирами. Между тем, что было, и тем, что еще не устоялось в форме. Между памятью космоса и беспамятством отдельного человека.
Киплинг это понимал. Его Чарли — не курьез, а зеркало. Мы смотрим на него и думаем: «Какой странный тип». А он смотрит на нас и думает то же самое. Потому что мы все странные. Все живем в нескольких временах сразу. Все иногда знаем то, чего знать не можем.
Просто мы договорились это не замечать. Заключили молчаливый общественный договор: делать вид, что время линейно, что прошлое мертво, что память — личная собственность.
А она — общая. Как воздух. Как гравитация. Мы дышим чужими снами и не замечаем. Видим чужими глазами и думаем, что своими.
Однажды Андрей исчез. Просто не вышел на связь. Квартира пустая, документы на месте, вещи тоже. Как будто растворился. Полиция развела руками: нет тела — нет дела. Я иногда думаю: может, он слишком глубоко нырнул в чужое прошлое и не смог вернуться? Или нашел дверь между временами и решил, что там интереснее?
Или — и это пугает больше всего — его просто забыли. Все, кто его знал. И когда последний человек перестал держать его образ в памяти, он исчез. Схлопнулся, как волновая функция без наблюдателя.
Потому что мы существуем ровно настолько, насколько нас помнят.
А кого помнят тысячелетия — тот бессмертен.
Вот почему люди пишут. Не для денег, не для славы. А чтобы закрепиться в ткани времени. Оставить след, за который зацепится чья-то память. И тогда — может быть, если повезет — через триста лет кто-то прочтет эти строчки и подумает: «Странно, но я словно знал это. Словно сам так думал когда-то».
И я оживу. На секунду. В чужой голове. В чужом времени.
А это и есть единственное доступное нам бессмертие.
Не вечная жизнь — вечное воспоминание.