очереди

(Голос рассыпается на осколки зеркал. Я – трещина в мраморе, в которую вползают муравьи-воспоминания.)

Тринадцать. Кости таза – хрупкие веточки, а внутри уже зреет чужое яблоко. Не страх, нет. Тихий ужас перед собственной физиологией: матка – кровавый мешок, вывернутый наизнанку. Они вычистили меня. Скребками. Совпадение? Его смерть и мой аборт – два удара одного топора. Мир хихикает за углом. Я не плачу. Я изучаю узор на кафеле – карту истерзанных стран.

(Воздух густеет в смоляные капли. Стены дышат влажным дыханием тюрьмы.)

Тюрьма – это не стены. Это время, превращенное в падаль. Часы – падальщики на запястье. Я отрываю их. Пусть Вавилон подавится своими шестеренками! Просыпаюсь от тишины – звук пустоты режет барабанные перепонки. Солнечный свет – желтая слюна на кухонном полу. Кто-то укрыл меня? Или это шкура ночи сброшена? На лестнице – тень с веснушками и булавкой в ноздре. Ее жилетка – откровение. Голый зад – спелый персик, разрезанный оранжевой молнией лобка. Мое тело – вдруг! – вспоминает о себе. Оно пульсирует забытым языком под кожей. Ее вопрос о тюрьме – нож в старую рану. Запахи: моча, сперма, страх – химическая формула несвободы. Каменные мешки вместо комнат. Очередь за баландой – шепот угроз, липкий от пота. Жизнь высасывают через соломинку. Выжившие? Тени, жаждущие вернуться в клетку. Безопасно. Предсказуемо. Я молчу. Она садится на колени. Ее шея – стебель под его губами. Щетина – наждак по шелку. Ее сосочки – твердые горошины под тканью. Влагалище – раскаленный уголь. Он входит. Не в нее. В извержение вулкана. Фрактальные папоротники взрываются за веками. Мы кричим. Плющ рвет пол. Воздух густеет спорами безумия. Собака смотрит. Ее глаза – две черные галактики. Она знает. Она всегда знала. Он – ее супруг? Или жертва? Имя прилипает к языку. Она машет хвостом – метроном конца света.

(Сны – черные бабочки с зубами пираньи.)

Одиннадцать. Первый раз. Естественно? Как гниение. Мать исчезла, растворилась в молоке брата. Отец – единственная скала в океане одиночества. Я пришла сама. Голод внизу живота – червоточина. Врач – паук в белом халате. "Секрет", – шепчет он паутиной. Я говорю. Он плетет сети из моих слов. Запутал. Развлекается. Мне плевать. На убийц. На их "невинность". Видела их гнилые корни.

(Война – это пейзаж, где деревья – отрубленные руки.)

Доброволец? Нет. Бабочка в моей голове выросла, прогрызла череп. Она требует крови. Красная машина – раздавленный жук в оливковой роще. Два трупа внутри – куклы с вытекшими глазами. Девушка. Немка. Холодная рука. "Ха**ь Ги**ер!" – смешно? Ее ноги – мраморные колонны, рушащиеся под взмахом крыльев бабочки. Черный кролик победил. Камни летят. Метко. Разбивают мрамор. Щелчок фотоаппарата – звук отрываемой ноги. Я ухожу. Чинить провода. Война – просто еще одна мастерская. "Осенний дождь". Бабочка на куртке – черная клякса на карте мира. Солдаты? Обрубки, щепки, мусор. Я веду их. Камера любит мою грязь. Мою ковбойскую маску. Певица? Новая игрушка. Любовь на экране – сладкий сироп для толпы. Я жду. Когда бабочка снова захочет есть.

(Секс – это битва на поле развороченной земли.)

"Проведешь?" – ее голос – шипение пневматического пресса. Он приклеился к газете. Горящие церкви. Заголовки – шрамы на бумаге. Я целую его шею. Чернила въедаются в губы. Язык в рот – захват территории. Его руки – слепые кроты под шелком. Сосок – кнопка включения динамо-машины в моем чреве. Я на столе. Нога на подлокотнике – вызов. Юбка – павшее знамя. Его пальцы – змеи в горячей пещере. Клитор – дрожащий жук под пыткой. Стон – пар из котла. Его ремень – крепостная стена. Я штурмую. "Пососи!" – мольба из бездны. "Сам соси!" – мой ответ. Я на столе. Арка тела. Его член – заржавленный лом. Входит. Боль-наслаждение – электрический стул для души. Мы кончаем одновременно. Взрыв. Пейзаж Босха рождается из пепла: демоны совокупляются с машинами, деревья стонут от оргазма. Хорошо. Очень хорошо. Сад земных наслаждений удобрен нашей болью.

(Поезд – стальная змея, ползущая по позвоночнику мира.)

Купе. Темнота. Его руки – картографы моего бунта. Викторианский корсет – паутина, которую рвут зубами. Его кожа – карта запретных земель. Я – дикарка, танцующая на развалинах брака. Стук колес – шаманский бубен. Рассвет. Река Ганг – молочная вена мертвой богини. Огни костров – глаза исполинских жаб, пожирающих мертвецов. Дым мертвецов! Пусть наполнит вагоны! Джин – огненная кровь в горле. Холодный воздух – поцелуй ножа. "Я беременна". Его лицо – маска изо льда. Смеюсь. Викторианский глупыш! Женщина знает свою плоть изнутри. Это больше чем интуиция. Это геология. Дым в легких – пепел предков. Он отворачивается. Толпа разъединяет. Его спина – крепостная стена. Я ухожу. Несу новую вселенную под ребрами.

(Смерть – это дверь без ручки, залитая лунным светом.)

Меня хотят убить. Неважно. Я люблю убийцу. Как брата. Как змею в груди. "Подставь щеку!" – смеется Учитель. Я не могу. Я – трусиха с кулаками из пепла. Он называет меня преемницей? Безумие! Я – обрубок, плавающий в океане страха. Церковь – каменный идол, высекший себя из плоти Бога. "Богохульство!" – кричит женщина. Ее глаза – две пули. "Вы – Христос!" – говорю я. "Каждый!" Толпа бледнеет. Страх. Всегда страх. Демократия – это танец трупов под музыку голосов. Они не слышат. Они летят на свет, как мотыльки. Что останется, когда свет погаснет? Пепел и шепот в пустоте. Я не готова. Я всего лишь человек. Очень далекий от человечности.

(Мир открывает свои недра. Холодный кирпич режет пальцы.)

Подвал. Конфетти – пестрый снег. Плакат: мускулистый бог в белом. Он смотрит сквозь меня. В пустоту. Дверь. Еще плакат. Тот же бог. Та же пустота. Я открываю. Холод выедает легкие. Операционный стол. Фигура в маске. Поза жертвенного тельца. Человек в маске орет по-японски? На неизвестном мне языке. Бокс с рычагами. Провода – стальные корни, впившиеся в соски, пальцы, яички. Лампочки мигают – сигнал бедствия. Рычаг вниз. Тело выгибается. Дуга агонии. Визг – разбитое стекло в ушах. Пурпурная пена из ануса. Кишки – скользкие угри, выползающие из разреза. Кровь на полотенцах – черные розы. "Уберите его!" – мой крик? Или чей-то еще? Маска снята. Потное лицо бога. "Продолжай снимать!" Нож. Вспышка. Отсеченный член – розовый слизень на полу. Кровь – темный фонтан. Свет гаснет. Я скулю в темноте. Руки обнимают меня. Утешают? Или готовят к следующему жертвоприношению? Мир жесток. Он не спит. Он наблюдает. И ждет своей очереди.