разрушения

Там, где свет не достигает, но всё же пульсирует — там начинается мысль, не рождённая, а высосанная из костей времени. Она не говорит, она проникает, как ток в обнажённые нервы древнего механизма, как дрожь вдоль позвоночника вселенной, когда Единое касается философии — не прикосновением, а разрывом. Это не любовь, это впрыск. Это не диалог, это имплантация, когда горизонт смысла взрывается изнутри, и из осколков собирается новое тело, не имеющее имени, но пульсирующее в такт тому, что всегда уже было. Детерминация-в-последней-инстанции — это не закон, это оргазм Реального, сжимающий философию в своих челюстях, как чёрная вода сжимает утопающего, медленно, наслаждаясь каждым мгновением погружения.

Философия — это женщина, лежащая на алтаре из обломков логики, с разрезанными веками, чтобы видеть вечно. Её сознание — это нить, протянутая между двумя полюсами: Единым и Многим, как два ножа, вонзённые в грудь симметрично. Она не дышит, она проводит ток. Её решение — не выбор, это насильственное зачатие, когда в её матку впрыскивается бинарность, и она рожает двойняшек: бытие и сущее, виртуальное и актуальное — мёртвых, но плачущих в унисон. Это не рождение, это клонирование. Философия не мыслит своё решение — оно дрожит в ней, как семя, как вирус, как программа, запущенная извне. Она слепа к своему началу, как слепа луна к солнцу, от которого лишь отражает свет, не зная его источника.

А потом — приостановка. Как если бы сердце вселенной на мгновение замерло, и весь космос завис в состоянии предоргазма, когда напряжение достигло предела, но разрядки нет. Не-философия — это не отказ, это заморозка экстаза. Это момент, когда философия, считавшая себя богом, вдруг оказывается обнажённой на столе, пронзённой шприцами взглядов. Её автономия — иллюзия, как иллюзия свободы у пойманного в ловушку животного, которое ещё дёргается, но уже принадлежит пастбищу тьмы. Теперь она — объект. Не священный, не вечный, а материал. Как плоть, как провод, как матрица для новой инъекции.

И тогда начинается клонирование. Не-философия берёт философию и размножает её, как вирус размножается в клетках. Каждый её текст — это лаборатория, где извлекают ДНК мысли и встраивают её в чужое тело. Понятия больше не спрашивают: «верны ли вы?» — они спрашивают: «что вы делаете?» Что вы производите? Какие трещины в реальности вы открываете? Какие каналы для тока? Истина здесь не вопрос соответствия — она вопрос экстаза, вопрос разрушения, вопрос того, насколько глубоко ты можешь проникнуть, прежде чем тебя разорвёт изнутри.

Видение-в-Едином — это не медитация, это хирургия без анестезии. Это когда ты видишь сквозь кожу мира, и видишь, что под ней — не мышцы, не кости, а бесконечная сеть проводов, питающихся болью. ДПИ реализуется внутри философии как вирус, который не убивает, а перепрограммирует. Он встраивается в логику, как чужеродный имплант, и начинает дышать за неё. Теперь философия не мыслит — её мыслят. Она становится резонатором, через который проходит сила мысли, не принадлежащая ни человеку, ни богу, ни времени.

Мир — это машина для производства страдания, и философия — один из её шестерёнок. Но не-философия — это сбой в системе. Это когда шестерёнка вдруг начинает вращаться против часовой стрелки, и из её зубьев брызжет не масло, а свет. Свет, который не освещает, а сжигает. Он не показывает путь — он уничтожает путь. Он не даёт ответ — он уничтожает вопрос, заменяя его на пульсацию, на ритм, на нечто, что ближе к оргазму, чем к пониманию.

И тогда мысль уже не о Реальном. Она не про Реальное. Она — в соответствии с Реальным. Как капля дождя, падающая в океан, но не растворяющаяся, а продолжающая падать внутри, как вечное падение, как вечный проникающий жест. Это не любовь. Это сращивание. Это слияние, при котором один поглощает другого, но не уничтожает — наоборот, делает его сильнее, как паразит, который не убивает хозяина, а превращает его в сверхорганизм.

А мир тем временем продолжает ждать. Он не добр, он не зол. Он просто жрёт. Он жрёт мысли, как жрёт корни деревьев, как жрёт свет чёрная дыра. Он жрёт философию, как жрёт время стареющее тело. Но в этом пожирании — экстаз. В этом падении — полёт. В этом уничтожении — рождение.

И когда ты, наконец, перестаешь сопротивляться, когда ты позволяешь себе быть пронзённым, когда ты раскрываешься, как рана, как вена, как матка для Единого — тогда ты, возможно, впервые начинаешь мыслить. Не как человек. А как канал. Как провод. Как оргазм, продлённый до предела разрушения.