Так! Где мой чемодан?

В избушке у лесной реки, что пахнет мокрой ольхой и тайной, живет Кикимора. Не та, что в сказках пугают, а другая — с ветром в спутанных волосах и тихой песней в костях. Она танцует, когда ветер дергает ее за рукав, неторопливо и будто нехотя, словно вспоминая движения от давнего балетного прошлого. А с лягушками ведет разговор — не болтовню, но диалог о сути вещей: о том, что тина — это не просто тина, а бархатный покров земли, что чай с клюквенным листом горчит, как первая любовь, и что от этой горечи душа становится светла и прозрачна, как болотный пузырь.

Как славно ей в этом болоте! Как хороша родная, уютная грязь, в которой утопаешь, как в перине. Днем она ловит ладошками солнце — кусочки горячего янтаря, что тают на коже. Вечером ловит туман — и он уже не тает, а оседает на ресницах холодной росой забвения. А ночью... а ночью граница между этим миром и иным истончается, как паутина. И к ней приходит во сне не просто шум — а сам морской прибой, тяжелый, соленый, пахнущий свободой и далекими портами. Крики чаек — не птичий гомон, а стальные струны, звенящие в крови, зовущие в полет, в шторм, в иную жизнь, где нет этого убаюкивающего, этого душащего покоя.

А утром — как обычно. Топь. Пиявки. И все тот же непроглядный туман. Родная тина, молчаливые жабы, благословенная, гнетущая тишь... Она смотрит на все это — на свое, на вечное, на привычное до боли. И вдруг, откуда-то из глубины, рождается дерзкая, горькая, ироничная нота, разрешающаяся внезапным и абсолютно человеческим вопросом, в котором — вся тоска по иному берегу:


. II

…«Так! Где мой чемодан?» — звучит внутри нее, как реплика из чужого спектакля, который она когда-то играла на блестящем, холодном полу сцены. Эта мысль не про вещи, не про платье, не про дорогу. Чемодан — это её «хочу», давно замотанное в тряпки болотной тишины. Это то, что она спрятала от себя самой, чтобы не слышать зова солёных ветров.

Кикимора вдыхает тяжёлый, сладковатый запах тины — и впервые за много лет этот запах кажется ей не домом, а решёткой. И она ловит себя на том, что слушает не болото, а себя. Не привычную, болотную, а бывшую — ту, что танцевала, смеялась, падала, вставала, жгла мосты, строила новые, ломала их и снова строила, словно всё это было единственным способом доказать миру, что она живая.

А жабы… Жабы смотрят на неё с той самой круглой, прозрачной мудростью, которой хватит, чтобы не удивиться даже концу света.
— Ну что? — спрашивают они без слов. — Опять началось?
Кикимора улыбается одним уголком губ, так, как улыбаются те, кто слишком много понял, но ещё не решился.

Она идёт к кривому зеркалу из болотной воды, становится над ним, как над древним омутом, который всегда говорил ей правду. И впервые отражение — не её. Или слишком уж её. Вглядевшись, она видит не мох, не серое обросшее лицо, а напряжение — тонкое, как струна, блестящее, как лезвие. Та самая внутренняя пружина, что всегда звенит перед бегством.

Гибкость, — думает она. — Изобретательность. Конструктивность. Любознательность. Мотивационное напряжение. Потребность постоянно совершенствоваться…
Она произносит эти слова, как заклинание. Нет, как диагноз. Как мантру для тех, кто рождён быть в дороге, даже если живёт в болоте.

— Так… где мой чемодан? — повторяет она вслух, уже твёрдо, почти вызывающе.


И болото, мудрое, старое болото, шевелится под её ногами — не удерживая, а отпуская.
Отпускают даже лягушки.
Отпускает ветер, который столько лет крутил её волосы.

Она понимает: жизнь — это бесконечный чемодан в руках того, кто не умеет жить иначе, кроме как в пути.
И Кикимора — да, даже она — не исключение.

Она делает шаг к тропке, которая обрывается в тумане,
и шепчет, будто признаваясь себе в последнем, самом честном:

— Я не хочу быть вечной. Я хочу быть живой.

И туман, всегда молчаливый, впервые шевелится так, будто кивает ей вслед.