Постоялый двор Глава четвертая с окончанием

Глава четвертая

Неравномерно распределённая по земле божья воля в качестве ли грибного мицелия или спор от плодовых тел, или электромагнитных, или гравитационных волн, а то и сплошных чёрных дыр, не похожих на технологические отверстия и представляющих из себя чёрт знает что, а значит, уму человеческому явление непостижимое, - воля эта накладывает на судьбы России, (территории огромной, даже неприличной для государства величины), особый шарм, обдавая пространства страны то необычной погодой в разных её частях, то отсутствием или обилием событий, происходящих в одном и том же месте по божьей прихоти.

Многотерпеливому русскому люду такой расклад не в нови. Удивить его также тяжело, как и испугать. Разбудить также неподъёмно, как и перевернуть Землю, потому что он, народ русский, в отличие от Архимеда, для своего рычага опоры у других народов не ищет, а вертит им по своему разумению, ни у кого разрешения не спрашивая. Наделённый недюжинным знанием своего потенциала, геометрическим, а отнюдь не сакральным, он предназначен уравновесить мирские потуги в поисках справедливого благоустройства способом весьма необычным, исключительным для общего понимания. Он полагается на «авось», то есть понятие труднопереводимое на остальные земные языки, которое заключает в себя не мечту о счастливом исходе начатого дела, а мечту о мечте, что это дело когда-нибудь да выгорит.
И ведь горит, так иногда горит, что дым Отечества небо затмевает…

Временные рамки для него ничего не значат. Россия и для времени найдёт уголок, где бы его приголубить и дать отдохнуть, как уставшему от детских игр ребёнку мать даёт приют на своей груди, и тот замирает во сне, позабыв о том, что натворил. Благо грудь у матери большая и молоко обильное, а для забвения только этого и нужно.

Состояние в форме эмбриона, детского непосредственного бессмертия, уверенности в защите и тепле домашнего уюта, свойственно любому русскому времени, ещё не вырвавшемуся наружу. Сон как форма жизни оказывается в России главной составляющей её существования. Не даром зима, мороз и уютная берлога являются её символами: эталоном чистоты, здорового обновления и неспешного анализа прожитого вегетационного периода, случившегося в результате полуоборота Земли вокруг Солнца.

Ни для кого уже не секрет, что медведь может проспать шесть месяцев подряд без пищи ни разу не опорожнившись. А выйдет по весне, пожуёт травку, выбьет ею пробку из прямой кишки естественным образом, и пошёл себе жить дальше вершиной пищевой цепочки в любом лесу. Нет ему конкурентов и соперников. Он всеяден, силён и очаровательно глуп. Ибо ему-то как раз и незачем философствовать о вечном, он в нём живёт, хотя и не знает об этом.

Тут напрашиваются параллели. Так дадим им неевклидову силу и вольность! Хлестнём по ушам читателя правдой-маткой! Тем умением спящей медведицы, что собственную мочу и накопившийся жир способна зимой перерабатывать в молоко для рождённых медвежат! До сих пор никто не знает, как она это делает. И слава богу! Медвежата целее будут!..

Знание – сила? Что?! Смеётесь?

Спросите у любого русского, и он вам ответит: кто умножает знания, тот умножает скорбь.

И не важно, откуда он это взял… Евреи не всегда были евреями, просто они были одними из первых, кто это записал… А у русского это живёт в крови. И жило. И будет жить. Этого даже записывать не стоит.

Потому что знаниям, при определённом положении ребёнка в пространстве, можно научить любого. А вот пользоваться знаниями редко, но метко может только истинно русский человек. Доказательств тому приводить не надо. Современная цивилизация тому доказательство.

Не согласны?

А великая русская литература? А балет? А первое государство развитого социализма? А атомные бомбы?.. Цвирк! – и нет её, цивилизации-то!.. И не только её, есть и ещё рычаги… А вы мне всё про Архимеда талдычите… Кто это такой? Кто его видел?..

Радуйтесь, что спят ещё медвежата…

Впрочем, зачем о грустном?

***

Официальное открытие «Медвежьего павильона» в «Вифлеемке» было приурочено к воскресенью 1 мая (по старому стилю) 1894 года. Первые «маёвки» питерских рабочих проходили тут же, в парке, они ещё не приняли политического характера, а организовывались как пикники на природе, где можно было немного выпить и закусить, спеть понравившуюся модную песенку и посудачить между делом о классовой борьбе на только что проклюнувшейся травке, благо погода позволяла.

Помимо «чумазых», подходили к «Вифлеемке» и дачники из мещан и чиновников. Те, что посостоятельнее, подъезжали в экипажах. Было множество офицеров, барышень с маменьками, ну, и, конечно, торговцев вразнос штучным товаром в синих и серых халатах, выкрикивавших названия своей галантереи громче звуков духового оркестра, нанятого Микулой за деньги неведомо откуда у него вдруг взявшиеся.
Дюжину огромных медведей привезли на подводах в больших деревянных клетках. Лошади, тащившие их, были наняты у цыган, и, видимо, уже привыкли к медвежьему духу или были заранее опоены какою-то дрянью, потому что глаза их косили и движения ног были рассеянными настолько, что одна из подвод чуть не придавила представителя прессы, освещавшей это событие в «Петербургском листке» и других органах печати, что повлекло за собой весьма нелицеприятный отклик об устроителях празднества.

Вероятно, именно с подачи пострадавшего репортёра был пущен слух, что две «ручные» медведицы сбежали по дороге из опрокинутых клеток и теперь будут бродить по парку в ночное время, пугая своим видом припозднившихся девиц. Газета рекомендовала дамам и девушкам, проживающим на ближайших к «Вифлеемке» дачах, запастись специальными переносными подсвечниками с отражателем, на фитиль которых клался кусочек ладана. Помимо света это изобретение обеспечивало (как кадило) защиту от нечистой силы и медведей в том числе. А для мужчин в этом же магазине «Кручёных и Ко» (по указанному в газете адресу) можно было приобрести и револьвер с боковым экстрактором американской фабрики «Смит и Вессон» за 32 рубля, а также патроны к нему по цене 8 рублей за сотню. Так, на всякий случай…
Но для зрителей праздник удался на славу. Микула с Фотиньей не успевали подсчитывать барыши. Стальное ограждение и отряд полиции едва сдерживали наплыв возбуждённой публики.

Медведи в стеклянном вольере на радость людям сначала передрались друг с другом из-за богатого угощения. Потом разбежались по углам, растаскивая самые лакомые куски подальше от конкурентов. Позже начали кидаться на стекло, из-за которого их неприличными жестами дразнили мальчишки-хулиганы. Наконец, животные наелись, устали и успокоились, разбежавшись друг от друга подальше, чтобы опорожниться, развернувшись к людям спинами. И улеглись как ни в чём не бывало в большом загоне, усыпанному соломой и опилками.

В башнях гвардейцам подали ужин с дармовой мадерой. Они уже совершили над куполом по паре «звезданутых» забегов с бокалами в руках и теперь, откинувшись в бархатных креслах с девицами на коленях, делили лавры победителей над побеждёнными медведями, которые даже не подняли головы к прозрачному потолку, чтобы взглянуть на своих сатрапов.

Но когда к вечеру внутрь вольера вошли подвыпившие безоружные близнецы и начали по очереди с медведями обниматься и заигрывать, большинство дам в корсетах попадали в обмороки от ужаса, а их усатые ухажёры-гвардейцы начали поскрипывать зубами от зависти с обратной стороны стекольного ограждения, но признаков повторить безумства братьев Дурново публично так и не осмелились.
Маёвка же к ночи завершилась братаниями классовых врагов на травке под раскидистыми соснами, где они во тьме перешли на хлебное вино, полуинтеллигентных женщин из мещан и их озорную прислугу.
 
Духовой оркестр сменило треньканье балалайки и мандолины. А из кустов уже слышалась «Дубинушка» и «La Marseillaise». Среди общего хора отчётливо выделялись голоса будущего гетмана Украины корнета Павла Скоропадского и будущего президента Финляндии поручика Карла Густава Маннергейма. Их мерзкое интонирование, выпадая из общего полупьяного хора «маёвочников», тогда уже предполагало некую слуховую ущербность, переходящую в самостийную претензию на солирование, не оправданную ни происхождением рода, ни заслугами перед Родиной, Россией, которая их вскормила и дала им преимущественное положение перед другими авансом, в счет будущих побед, со всей своей материнской открытостью и верой в доброту и преданность приёмных сыновей.

Князь Константин, сидя в ротонде Удельного парка с обер-прокурором Победоносцевым за чашкой чая, обратил на эти голоса особенное внимание.

- Ваше Высокопревосходительство, - теребил он задремавшего старшего товарища за рукав шёлкового халата. – Вслушайтесь! И ведь «ухнут» дубинушкой, и «встанут» к оружию в батальоны. А мы чем им ответим? А? Вы вдумайтесь только:
«Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу нам;
Царствуй на страх врагам,
Царь православный!
Боже, Царя храни!»
Шесть верноподданических строчек гимна ни о чём!  И всё, милостивый государь! И бог упомянут в контексте сохранения жизни помазанника на «нашу славу» и на «страх врагам», а о самих подданных ни слова! Как этим гимном объединить нацию на жертвенный подвиг во имя земли русской?

Костя явно лукавил, но Константина Петровича разбудил-таки.
Победоносцев поправил сползшее на кончик носа пенсне и по привычке, выработанной на заседаниях Государственного Совета, потёр пальцами кончики ушей, чтобы окончательно проснуться.

- Не ёрничайте так откровенно, Константин. Даже ваше божественное происхождение не даёт вам право сомневаться в помазаннике. Принятый в России общественный договор не предполагает, а обязывает всех граждан подчиняться его царской воле беспрекословно. Кто бы он ни был! Хоть последний смерд, хоть член царской семьи. Даже родная мать, если хотите…

- Не хочу! – обрадовался Константин живому голосу старика. – Но если царь не бог, а человек. А человек осуждён на первородный грех. Значит, и царь грешен и способен на ошибку?

На это Победоносцев процитировал сам себя, намеренно закрыв глаза:

- Стоит только признать силлогизм высшим, безусловным мерилом истины, — и жизнь действительная попадает в рабство к отвлеченной формуле рассудочного мышления, ум со здравым смыслом должен будет покориться пустоте и глупости, владеющей орудием формулы, и искусство, испытанное жизнью, должно будет смолкнуть перед рассуждением первого попавшегося юноши, знакомого с азбукой формального рассуждения. Можно себе представить, что сталось бы с массою, если бы удалось, наконец, нашим реформаторам привить к массе веру в безусловное, руководительное значение логической формулы мышления. В массе исчезло бы то драгоценное свойство устойчивости, с помощью коего общество успевало до сих пор держаться на твердом основании.

- С чего это вы заключили? – спросил князь. – Общество не держится, а движется по твёрдому основанию. Скажем, по рельсам… В совершенно определённом направлении и довольно скоро. Вера за ним последнее время едва поспевает.

- Куда только она бежит, эта грамотная сволочь в ваших купеческих поездах? Не подскажете ли? А я вам скажу: друг от друга и закрыв глаза! А должны смотреть в одну сторону, и вера должна быть одна, а воплощение её на земле – царь наш Российский. И никаких авторитетов больше! Единоверие и самодержавность! А остальные пусть утрутся, если жить в мире хотят. Причём в мире, защищённом от любого внешнего врага, как вы понимаете… Помните русскую сказку про «Теремок»? Жили в тесном и ветхом здании мелкие звери, весело жили, а пришёл медведь и взобрался на крышу, чтобы повеселиться со всеми, да теремок тот и раздавил. И чем сказка кончилась? Не помните? Собрали звери теремок вместе по брёвнышку и построили новый, чтобы на всех хватило… Так вот медведь – это Россия. Она разваливает чужие ветхие устои не для того, чтобы повеселиться, а чтобы собрать всех под одной крышей для пущей безопасности. А сильнее медведя в лесу зверя нет!.. Хорошая сказка, не правда ли?

Обер-прокурор усмехнулся уголком губ, не надеясь на ответ от князя. А тот и не думал отвечать. Сказанное Константином Петровичем о медведе было аллегорией уже расхожей, но Двоекуров не стал разочаровывать старика. Пусть его думает, что это ему первому в голову пришло. Чем бы старость не тешилась, лишь бы в чужие дела не лезла…

Было поздно. Над Удельным парком нависала короткая ночь, тихая и густая, полная неслышным в тумане ростом трав, листьев и биением соков под корой деревьев. Тревожную тишину ещё не осмеливалась нарушить голосом первая птица. Насекомые замерли под былинками и с ужасом ждали, когда с острых кончиков растений сорвутся и шлёпнуться о землю огромные набухшие капли росы. Неповоротливое пространство между деревьев влажно оседало на колени под тяжестью непомерной водяной ноши, свалившейся с небес на его плечи.

Комар пытался было подняться с перил ротонды на кисть Константина Петровича, тёплую, находящуюся в дюйме от него, но под взглядом Победоносцева не осмелился этого сделать – прожужжал вхолостую и замер на месте якобы ничему не угрожая. И, казалось, уснул, погрузившись в свои кровожадные сны. Мирный и безобидный…
Безвременье и незыблемость овладели молчаливым миром.

Оба Константина, символы постоянства и верности, были заняты своими неторопливыми мыслями. И если к старому наставнику цесаревичей и императоров возвращалась уверенность в надёжности его давнего выбора по продвижению царских стоп по пути истории российской, то вечно молодым потомком богов овладевало чуткое прозрение беззащитности людей перед ими же созданным хаосом, сулящим невиданные катастрофы и войны, порождённые ненасытной алчностью и самомнением, кто из них волен делать всё, что угодно выбранному им богу, а кто, сами понимаете, – нет.

Но никто из них не ведал, что в глубокой чаще у озера в обнимку со сбежавшими медведицами храпят угомонившееся от хлопот близнецы и в их снах уже нет ничего человеческого. Есть пустота. Освобождённая от вязкого семени, пролитого на блудных медведиц, чёрная похоть. Неуёмная и страшная в своей силе, как отголоски будущей классовой ненависти в эхе гражданской войны…

Не спала и Катерина Мануиловна. Они только что закончили с Микулой и Фотиньей подсчёты барышей, собранных за вечер с «маёвки», результаты были занесены в гроссбух, и в Катином математически выстроенном понимании мира возникло большое сомнение в искренности своих работников, нагревших на празднике «Вифлеемки» руки гораздо теплее, чем она сама. Построив внутри несложные причинно-следственные связи, Катерина сделала логичный вывод: её и детей собственная челядь обобрала вполовину, пользуясь тем, что деньги шли через их карманы, как тот кусок льда из притчи, когда лёд был пущен шахом по кругу между визирями и, всё истончаясь от множественных прикосновений, вернулся к нему крошечной льдинкой. Благодатная берлога, которая выращивала на своих стенах из божественного мицелия помимо грибов золото и бриллианты, была далека. Нити гифов ещё не дотянулись из Сокольнической Рощи до подвалов Удельного сада. И Катерине приходилось искать немедленный выход из положения.

Способов оказалось немного.

Первый из них – отнять у других и присвоить себе чужое (откровенный грабёж или война) – был преждевременен. К нему ещё не созрели исторические предпосылки, да и армии и флота у «Вифлеемки» для этого было ещё недостаточно. (Условное название: «Робин Гуд»).

 Второй – неограниченная власть одного иезуитского сословия и покрываемое аутодафе воровство – припахивал подленьким еретичеством, а то и внутренними беспорядками и террором. (Условное название: «Новый Ватикан»).

Третий – обман большинства народа высокой идеей построения бесклассового общества не за счёт колоний, а собственными силами – требовал преимущественного скачка в развитии производства, что могло вызвать сопротивление быдла, которое нужно было ещё и обучить, как этими машинами и орудиями пользоваться и как поверить в бесплатный рай на Земле при жизни одного поколения «чумазых». (Условное название: «СССР»).

Был и четвёртый выход – просто возвратиться в берлогу, где всё понятно и просто. Но мысли о Маннергейме и весна с грядущими белыми ночами над Невой и трепещущим сердцем влюблённой медведицы перед могучим викингом не давали Катерине покою. Что-то потустороннее вело её к этой связи, будто бы новое потомство могло объединить всю Европу для второй эпохи Возрождения, где православие, а не социалисты, будет играть решающую роль. И Средиземноморье с Ближним Востоком всколыхнётся, даст отлуп лукавым мусульманам-туркам. А там и до Византии, Третьего Рима недалеко…

Закрывая глаза, Катерина уносилась мыслями к пейзажам Тавриды, столь знакомыми ей по первой беременности, где и море на картинах было нежнее цветом, и скалы почти домашними, прогретыми будто берёзовыми дровами от русской печки, а ночи и запахи гуще и насыщеннее любовью, чем эти петербуржские холодные граниты и туманы, нагло заползающие в декольте и под подол, и засыпала с видением ржавой сосульки с крыши конюшни, которую так высоко ценил за русский дух покойный надворный советник Евлампий Христофорович Вышколев. И там, в прекрасной Ливадии, умирал сейчас в своих покоях Александр Третий. Менялась эпоха, в свою сторону, не обращая внимания на мечты Богоматери…


***
   
 Аскольд и Дир вернулись на Миллионную после ночных побед в грязных мундирах кавалергардов весёлыми и голодными.

За завтраком из их рассказов матери и брату стало ясно, что медвежья натура близнецов готова к новому преображению, способному изменить отношение к семье царственного дома.

- В Гатчину собрались? – переспрашивал князь Константин, прислушиваясь к беседе близнецов. – В императорскую свиту? Или в «Зверинец»?

- Её Императорское Величество Мария Федоровна, попечительница «Российского общества покровительства животным», самолично пригласили. У них там с медведями затыка, - объявил Дир, утирая усы кружевной салфеткой. – Редеют косолапые…

- Разберёмся, - решительно поддержал Аскольд брата, располовинивая ножом кусок печёной говядины и запихивая в рот обе половинки, помогая себе пальцами. – Уж чего-чего, а берлог мы им там нароем!

- А вправду ли говорят, что ученых медведей в Царский конвой поставят? – спросила Катерина Мануиловна, любуясь на своих молодцов. – А то и верхом ездить приучат?

- Врут, маменька! Лейб-гвардии Шатунскую медвежью роту при императрице в артиллерийском качестве формируют. Орудия и снаряды без гужевой помощи на театр боевых действий отправлять, окапываться быстро и стрелять на слух, где что зашевелится, по команде…

- Или на нюх! – подсказал Дир. – По запаху даже точней выйдет… Я, например, этих басурман за версту чую… Но тут главное – артиллерийская разведка и точный расчёт! Траектория снаряда, деривация, баллистика, одним словом, тут без численного интегрирования системы дифференциальных уравнений, описывающих траекторию полёта выстрела, маменька, хрен обойдёшься… Опять же дисциплина должна быть и ещё эта, как его?..

- Маскировка: скрытие, имитация… - подсказал Аскольд. – Берлоги, медвежьи ямы, норы… Там много чего в бумаге понаписано… В Туруханский край уже запрос на две тыщи медвежьих шкур отослан телеграфом.

- Две тысячи?! – изумилась Катерина Мануиловна, широко распахнув глаза.

- А то! – подтвердил Дир. – Да мало ещё будет… Или вам, маменька, жалко для спасения Отечества и Её Императорского Величества этих «вонючек»? Да расплодятся ещё, не остановишь! Пять лет и – полк! Десять лет – и армия! Куда их девать?.. Тут другая проблема…

- Какая? – со страхом спрашивала Катерина.

- Зима, дорогая матушка, русская зима! – усмехнувшись, подсказал Константин. -  Чтобы русскому медведю оставаться медведем, ему зимой нужно спать. Кто его на войну будить станет в январе, скажем? Артиллерия только? Да на эту побудку больше снарядов уйдёт, чем на всю Австро-Венгрию, чтобы её с землёй сравнять!

- И то правда, - согласилась Катерина Мануиловна. – А что же делать теперь?

- Вот мы к тебе, матушка, за этим и пожаловали, - честно признался Аскольд, сложив руки как за партой и заставив Дира поступить подобным образом. – Не позволила бы ты уделить нам часть грибницы из нашей родовой берлоги.

- Вам денег мало? – нахмурилась Катерина.

- Денег всегда мало, но это не важно… Мы тут на маёвке с девушками познакомились, близняшками, Еленой и Клитемнестрой, они в одной берлоге зимой не уживутся. Уж больно строптивые… Да, Дир?..

Дир молча и виновато закивал в ответ.

- Нам бы, маменька, мицелия… Пещерки-то мы сами выроем, а вот гифы пока сюда из Москвы дотянутся, не один снег растает… Мы бы девочкам-беременным берлоги тут оборудовали по первому классу, с грибами и золотом, как у нас в роду положено, а сами тогда на службу отправились, Родину защищать и Её Величество.

- Так вы думаете, что именно в грибах дело? – спросил Константин.

- А что там думать? Мы на себе испытали! – разоткровенничался Дир. – Скорость акселерации от материнского грибного молока повышается в сотню раз. А очеловечивание за пару лет в пубертатный период вообще без этого невозможно. Без наших грибов и… золота, конечно…
 
- Грибов?.. А как же ваше божественное начало? Это ли не чудо? – возмутилась мать. – А брат ваш, который преодолевает гравитационное поле одной своею мыслью? А дар предвидения? А вы вместо того, чтобы делать карьеру при дворе, трахаетесь с блудными медведицами, да ещё требуете для них отдельные комфортабельные берлоги? Где ваша совесть?

Аскольд и Дир посмотрели друг на друга и прыснули со смеху.

Глаза у Катерины Мануиловны наполнялись слезами отчаяния и непонимания. Князь Константин положил ей руку на задрожавшие пальцы и произнёс шёпотом:

- Ну, ну, успокойся. Они уже давно взяли тот мицелий и привезли сюда. И берлоги своим пассиям уже подготовили.

А вслух произнёс:

- Я думаю, мама, что между богами не может быть морально-нравственных отношений, и обращение к совести бога также глупо, как и заставить его покаяться в том, что он создал не в угоду человеку, а в свою собственную. Разреши им делать то, что они просят. И им, и тебе от этого случится только легче понимать друг друга. А вы ведь этого все желаете?

- Да.
- Да.
- Да… - согласилась Катерина с сыновьями, а потом вдруг улыбнулась: - Так у меня будут уже внуки?.. Правда?.. Ах, как годы летят… Как птицы!

За окном пролетела пара ворон. Они присели на мостовую, отогнав от кучи парящих «яблок» конского навоза стайку воробьёв, и начали выискивать в ней что-то своё. Ворон вспугнула английская коляска, пронесшая к казармам запоздавшего к разводу гвардейца, и чуть не сбила на тротуаре одинокую девушку-горничную, посланную барыней с утра пораньше в дом купца Щеголихина с письмом, в котором Бетси Шувалова обещала принять его сегодня вечером в счёт списания её прошлого долга в три тысячи рублей, который она должна была вернуть после «маёвки» в Удельном саду. Пари с княжной Уваровой было проиграно. Близнецы Дурново предпочли им общество медведиц, в которых переоделись сёстры Полусердечные, Елена и Клитемнестра, и, по словам которых, дело с поставкой медвежьих шкур в Гатчину было передоверено не Щеголихинским «Мехам и шкурам», а охотничьему обществу «Кручёных и Ко».

Потребность в любви как в состоянии окружающей природы именно весной, какой бы она ни была, оставалась для Катерины Мануиловны решающим стимулом к продолжению жизни. Само по себе бессмертие её мало беспокоило. Своё вечное существование в роли богоматери она уже воспринимала как должное. Бренные заботы давались ей с лёгкостью. Мысли о будущем занимали большую часть жизни, память о прошлом им не мешала, настоящее сулило новые открытия, очередные исполнения желаний, приятные волнения и радость преображения мира.

Последовательность событий, совершенно логичная, пусть и нелинейная, а парадоксальная отчасти, представлялась ей математически выверенной и закономерной. Некоторые прорехи в цепочке «весна-любовь-страсть-беременность-дети-счастье», заключающиеся в том, где она живёт, с кем и на какие средства, были только лишними доказательствами закона сохранения импульса. В нём масса, количество вещества, которым жизнь её была наполнена, умноженная на скорость, с которой эта жизнь протекала, оставалась столь мощной, что выбранное ею направление движения, тот вектор, куда Катерина божественный импульс направляла, какой-то преграды перед собой не испытывал. Он проходил пространство насквозь, оставляя после себя колебания человеческой цивилизации на уровне звуковых волн, доступных людским ушам в виде музыки, криков, взрывов или выстрелов. А они на поступательный процесс почти не влияли. Что бы ни случалось, как и природа, люди с вращением Земли вновь попадали в весну, и цепочка к «счастью» повторяла свою последовательность, звеня цепными кольцами хоть на кандалах, хоть на нательных крестиках, хоть на грибницах в могилах. Жизнь во всех её проявлениях, дарованная однажды богоматерью, продолжалась, длилась под её покровом, безразмерным, как небо. С созвездием Большой медведицы и восьмиконечной - над Вифлеемом…

***

Баронесса Розен, задумав издать в пользу прокажённых больных литературный сборник, обратилась к Толстому в письме от 8 мая 1894 г. с просьбой ответить на три вопроса, связанных с духовной жизнью человека. Толстой отвечал баронессе в письме от 26 октября следующее:

«…Единственный разумный смысл нашей жизни состоит в исполнении воли пославшего нас в эту жизнь Бога. Воля же Бога познаётся не каким-либо необыкновенным чудом, написанием божественным пальцем закона на скрижалях, или составлением через посредство святого духа непогрешимой книги, или непогрешимостью какого-либо святого лица или собрания людей, а только деятельностью разума всех людей, передающих друг другу и делом и словом всё более и более уясняющееся им сознание истины. Познание это никогда не было и не будет полное, а постоянно увеличивается, по мере движения жизни человечества: чем дальше мы живём, тем яснее и полнее мы понимаем волю Бога и, следовательно, и то, что мы должны делать для исполнения её».

Великий старец уже тогда догадался о коллективном разуме, способном, в отличие от одиночки, постичь путь к истине. Как пчёлы в улье, птицы в клине, летящем на юг, или муравьи в муравейнике. Годам к семидесяти он понял, что одному за одну жизнь дорогу эту не одолеть, а если сесть всем миром и подумать серьёзно несколько сотен лет подряд ни на что бренное не отвлекаясь, то вот тогда человечество и наполнится осознанием истины. Остаётся только собрать всех вместе в одном из помещений, и тогда количество отдельных сознаний перейдёт в качество коллективного разума, и – на тебе! – сойдёт на народ озарение, Небесный огонь бога, который везде. Сконцентрируется он и соединится в едином фокусе под давлением миллиардов человеческих мозгов и вдруг взорвётся искрами пониманий: а зачем это всё и кому, мягко говоря, нужно?

Нисколько об этом не думая, Николай Тарасович Скоробогатько, в просторечье Микула и распорядитель «Вифлеемки», был всю весну и лето занят приёмом, передержкой и отправкой медведей в Гатчину. Аскольд и Дир осуществляли их непосредственный осмотр и с каждым призывником проводили собеседование на предмет особенностей их воинской службы.

Во-первых, им разъяснялось, что тот лес, откуда они вышли из берлоги, вовсе не их лес, а царский. И сами они не медведи на вольном выпасе, а часть подданных царя-батюшки, благодетеля, без которого и снег не выпадет. И мать у них всех одна – Катерина Мануиловна, богоматерь, раз они своим медвежьим умом о родных матерях ничего не помнят. А почитать и защищать отца и мать есть медвежий первейший долг и обязанность.

(Книжечки «Устава Лейб-гвардии Шатунского полка» были розданы всем приставленным к рядовым унтер-офицерам, челдонам из Сибири, мало-мальски соображавшем на медвежьем диалекте. К ним помимо начал несения гарнизонной и караульной службы, действий по строевой и тактической подготовке, были приложены «Таблицы Мануиловны» (будущие «Таблицы Брадиса»), логарифмические линейки с артиллерийским кругом и цитатник из «Науки побеждать» А.В.Суворова: «Ученье;—;свет, а неученье;—;тьма. Дело мастера боится. И крестьянин не умеет сохою владеть;—;хлеб не родится. За ученого трех неученых дают; нам мало трех, давай нам 6; нам мало 6-ти, давай нам 10 на одного; всех побьем, повалим, в полон возьмем»).

Призывники поначалу были дремучи и вертлявы, деревянное ломали, железное грызли, бумагу ели. Ходить весь день на задних лапах отказывались. От бани шарахались. От огня прятались. От выстрелов сбегали. Но мало-помалу Аскольду и Диру посредством лишения пищи и ударами палкой по голым лапам удавалось шатунам втолковывать, что человеческим защитником быть не так просто, хотя и почётно. А главный среди всех людей есть русский Государь Император.

Сам Александр Третий полюбоваться на потешное войско не мог: он, уже тяжело больной, лечился то в Беловеже, то в Польше, а в октябре отправился в Ливадию, в свой последний приют. Как раз к тому времени из «Вифлеемки» в Гатчину к новым берлогам дислоцировался первый отряд «шатунов», но опечаленной болезнью мужа Императрице Марии Фёдоровне порадоваться на плоды своего просвещения тоже не пришлось. Князь Константин Двоекуров звал даже обер-прокурора Победоносцева в Гатчину на медвежий смотр, но из влиятельных лиц выразили согласие появиться на смотрины только граф Витте и Пётр Дурново, да и те разругались в дороге и повернули назад, якобы вершить более важные госдела.

 На смотре присутствовал лишь Константин Павлович Гернет, генерал-майор, начальник Гатчинского дворцового управления. Этого служаку ничем было не удивить: ни испытаниями подводной лодки, ни одногорбыми верблюдами, похожими на кожаные танки, ни первыми винтовками Мосина, ни монорельсовой дорогой, ни будущим электромобилем и первым в России аэродромом, к которому и князь Константин отнёсся не без трепета, - поэтому и марширующих нестройными рядами «шатунов» он воспринял спокойно.

- Для артиллеристов весьма недурно, - сказал генерал. – Я бы только посоветовал завести при части цирюльника… Знаете ли… Ну, где побрить, где подстричь… Запах опять же… Ах, они в землянках расселены по рекогносцировке? Скрытно, так сказать? Без бани и отхожих мест?.. Ну, что ж, похвально! А экономно-то как!.. У матушки Императрицы Марии Федоровны острый датский ум, дальновидный… Да я понимаю, понимаю… Их вместе с пушками закопают на зиму и снимут с довольствия, а весной они тут как тут – бабах! – и сразу у неприятеля в арьергарде, и вся победа наша. Без шашек и лошадей?.. Да что вы говорите! Аэропланы будут бомбы на басурман сбрасывать с неба? А с электровелосипедов по ним из пулемётов будут медведи палить? Окститесь князь! Кто это профинансирует?.. Ах, матушка, ваша… А она та самая Дурново? Да?.. Ну, если такие богатые люди за армию взялись, быть виктории! Безусловно! Как говорится – бог в помощь, князь!

Генерал Гернет пожал Константину руку и пошёл разбираться с дворцовой челядью, распустившейся в последнее время за отсутствием больных царственных особ. А князь Константин с братьями последовал в Храм Святого апостола Павла, чтобы поклониться Мальтийским святыням Павла Первого, подаренных ему рыцарями с далёкого острова как Великому Магистру ордена.
 
По традиции частицу Животворящего Креста Господня, Филермскую икону Божией Матери и десницу Иоанна Крестителя только что доставили из Зимнего дворца в Гатчину на царское поклонение к 12 октября, а на короткое время, в связи с отсутствием царской семьи, находящейся с больным Императором в Ливадии, выставляли в храме на общее обозрение простому люду. Икона Филермской божьей матери, писаная в 46 году от Р.Х. рукой самого апостола Луки с живой матери Иисуса, Марии Иоакимовны. Братьям не терпелось узнать в лике черты своей матушки, Катерины Мануиловны. Они торопились, покрикивали на «шатунов», разбегающихся по своим подземным квартирам, и вели себя несколько нервно, будто укушенные осенней осой…

Настоятель Павловского собора, протоиерей Николай Иванович Судаков, бывший священник Петербургской Духовной семинарии, был основателем Гатчинского отделения Братства Пресвятой Богородицы, духовным просветителем и организатором православных школ для детей многочисленных чухонцев, которые до сих пор не освоили русскую грамоту и молитв, а на Рождество прятались по углам в избах, со страхом поджидая ночью «рождественского козла», который мог их похитить и утащить в лес. Счастливое своё «спасение» от ряженого в шубу навыворот мужика дети праздновали варёной картошкой с клюквой, а взрослые – овсяным пивом. О причастии вином и белыми облатками никто и не слыхивал. Императора, проживающего у них под боком в каменных хоромах, чухонские дети почитали за идола бога русских, а дам, одетых в чистые платья из невиданных тканей, представляли небесными феями, спустившимися на землю по недоразумению.

Рассказывая об этом двум гвардейцам и молодому князю из Синодальной свиты обер-прокурора, настоятель неторопливо и серьёзно поглядывал на них из-под густых бровей и вёл к Мальтийском дарам с осторожностью, принюхиваясь к близнецам, явно хлебнувшим перед посещением храма духовитого чухонского зелья.

- Надолго ли к нам, князь? – спрашивал он у Константина.

- Одним днём, батюшка. Вот молодцов своих расквартируем, да обратно двинемся… Спешим случаем воспользоваться, чтобы иконе святой богоматери поклониться, - отвечал ему Двоекуров. – Где же её ещё увидишь, как не у вас? Вещь-то царская, семейная…

Настоятель согласно кивнул и пропустил князя вперёд, показав рукой на оклад у стены.

Трое братьев подошли ближе и вгляделись в лик.

 Краски хорошо сохранились. Драгоценная риза богато покрыта золотом. На золоте, охватывающем лик Божьей Матери, - несимметричная восьмиконечная вифлеемская звезда с металлическими лучами залита белой эмалью, и риза производит впечатление воинского шлема. Он украшен девятью большими рубинами, чередующимися с крупными бриллиантами, исполненными в виде невиданных цветов. На одеянии лежит по плечам двойное ожерелье из сапфиров и бриллиантов, где сапфиры - в виде крупных капель.  А на золотой раме, окружающей изображение Божией Матери, в углах расположены золотые Ангелы. Числом четыре…

Трое братьев переглянулись. Константин вздохнул без осуждения. Аскольд и Дир поцеловали образ жирными губами и перекрестились. Князь Двоекуров приложился к святыне последним.

- На молебен останетесь? – спросил протоиерей.

- Не судьба, Николай Иванович! И рады бы всем сердцем, да временем для себя не располагаем. Служба, батюшка! – первым ответил Аскольд, целуя священнику руку.
Дир повторил жест брата, промолвив вполголоса «прости меня, господи». Константин был последним.

Откланиваясь, он подсказал протоиерею:

- Завтра, двадцатого, в половине третьего дня Одигитрия замироточит. Не сказывайте никому, святой отец. И Константину Петровичу в Синоде покойнее будет, и будущей вдове-Императрице Марии Федоровне лишние хлопоты не надобны. Надеюсь, вы меня поняли?.. Собирайте реликвии в Петербург и отправляйте поутру с конвоем. И поторопитесь!

- А как же предписание? – пытался возмутиться протоиерей.

- Без всяких предписаний! Если кто поинтересуется, скажите, что сам Победоносцев повелел! – ответил жёстко Константин. – Я ему телеграфирую.

- А как же православные? Те, что на поклонение собрались?

- Делайте, батюшка, что велено! Когда у всех на глазах слёзы по иконе побегут, поздно будет! – подтвердил Дир.

- Растопчут всё… Как медведи… И на святыни не посмотрят! – развёл руками Аскольд.

- Да-да, каждому захочется к богу первому прикоснуться. Я по себе знаю, Николай Иванович, сам летал в детстве… Не теряйте времени, свяжитесь с генералом Гернетом, он быстро всё организует, - подсказал Константин уже на выходе из храма.

Оставив собор, братья двинулись к железнодорожному вокзалу. Погода в Гатчине стояла пакостная. То ли дождь, то ли какое-то жидкое крошево сыпалось с неба: будто истончившиеся от долгого ожидания слёзы по ушедшему поезду, когда и не догнать его, а следующий состав, получается,и не надобен вовсе. И слёзы льются без пользы, не ведая, что и они опоздали…

- Ну и как вам? – спрашивал, загребая коричневые лужи по дороге, беспокойный Дир. – Похожа?

- Да матушка-то наша покраше будет! - отвечал ему Аскольд, стараясь попадать след в след за братом, чтобы меньше пачкать дорогие ботфорты. - И красотою лепа, и червлена губами, и бровьми союзна!

- Цыц! Богохульники! – прервал их князь. – За полторы тысячи лет и вы бы небось в медведей перелицевались!

Он вытер платком с губ лампадное масло и бросил тряпицу на обочину.

***

После царских похорон Петербург долго не мог войти в свою набитую колею, пока не ударили морозы. В «Вифлеемке» на месте медвежатника залили каток, а самих будущих шатунов вывезли специальным поездом на зимние квартиры в Гатчину, оставив в подготовленных берлогах восемь медведиц на сносях, обещая к весне показать их публике с приплодом.

Лёжки были устроены в каждом луче звезды и затенены по стеклянному ограждению зелёным бархатом и занавешены сеткой, а каток внутри огорожен метровым фанерным барьером, представляющем из себя прямоугольник с полукруглыми углами, внутри которого были установлены друг против друга две гнутые конструкции из металла в виде арок, размерами три на четыре аршина, с накинутыми на них мешковинами.

 Катающимся на коньках предлагались на прокат гнутые клюки из дерева, которые нужно было держать за длинную часть, а короткой частью загонять по льду чёрный короткий цилиндр из каучука, «шайбу», в створ этих игрушечных конструкций, так называемых, «ворот». При этом катающиеся должны были разделиться на две команды по пять человек и попытаться за определённое Микулой время «забить» в «ворота» соперников столько «шайб», сколько успеют, конечно же сильно мешая друг другу и ведя себя на льду, как на войне.

Результатом ледяной баталии обычно были разбитые в кровь носы и выбитые зубы, но это играющих не останавливало. Кирасиры дрались за загнанные в сетку шайбы с гренадерами, казаки с гардемаринами, семёновцы с преображенцами, уланы с гусарами, первая артиллерийская бригада со второй, не считая бесчисленных юнкеров и кадетов, а также представителей пажеского корпуса. Ставки поначалу были небольшие, но с помощью Катерины Мануиловны вскоре была разработан график чемпионата, составы команд и тренеров, судейских бригад и правил игры, сулящих игрокам минимум травм, а их дамам – потраченных нервов и ассигнаций на их восстановление.

Тотализатором руководила Фотинья с причтом из местного Дома призрения душевнобольных или больницы Святого великомученика Пантелеймона, а Микула - материальной частью спортивных зрелищ: заточкой коньков, ремонтом клюшек и подбором нужного каучука для шайб и наколенников.

 Прижившиеся на территории цыгане, крымские татары и купцы из числа караимов развернули в «Вифлеемке» розничную чайную и табачную торговлю. Цимлянское лилось рекой, а бутылку «Абрау-Дюрсо» принято было разбивать о лёд победителем в конце каждого матча. Фирменные крендели в форме буквы «В» продавались на каждом углу Удельного парка для простого народа и ребятишек. Лотереи очередного розыгрыша «Медвежьей арены» шли у лоточников втридорога. У дам в моду вошли брошки с символами их любимых команд, выполненных в финифти под знамена гвардейских полков, а фабрики Фаберже на осенне-зимнее время переключились с производства пасхальных яиц на бриллиантовые запонки в виде шайб и клюшек.
 
Скоро игрища стали освещаться «Петербургским листком» достаточно широко в связи со скандалами, учинёнными участием в них отпрысков Юсуповых и Шереметьевых, Васильчиковых и Голицыных, потому как бои с клюкой принимали иногда виды боёв гладиаторских, не достойных столь высоких дворянских фамилий, привыкших разбираться с честью посредством рыцарских дуэлей на шпагах или пистолетах, а не битьём друг друга палками. Но просвещённый молодой Император Николай, якобы прослышавший об этом коллективном действе от Победоносцева как об иноземном, завезённом в самодержавную Россию из парламентской Британии, связался со своим двоюродным братом, английским королём Георгом Пятым, и тот подтвердил, что лорд Фредерик Артур Стэнли, 16-й граф Дерби, бывший генерал-губернатор Канады, назначенный на этот пост королевой Викторией, их общей бабушкой, учредил год назад на подчиненной ей территории Кубок собственного имени для победителей этой игры. И осторожный самодержец отложил решение о запрещении «хоккея», как он его называл, на неопределённое время.

Столь неразумный поступок расстроил Константина Петровича Победоносцева донельзя. В спорах своих с Государем он доказывал, что русский кулачный бой на льду полезнее, честнее и проще, если уж так гвардии угодно морды друг другу бить. Что для этого незачем гонять по льду на коньках с палками, бить по резиновой болванке, что есть мочи, попадая в арку ворот, и увечить своих сотоварищей по ходу членовредительской игры. Что это не только ничему в будущем бою не научит, но и приведёт к озлобленности не на противника, а на своего же вахмистра, который по растерянности даст не тот «пас».

Император же ему резонно отвечал, что такая гимнастика для лейб-гвардейцев куда как дешевле, чем проведение учений со стрельбой и тратой дорогих снарядов. «Одного овса для лошадей сколько экономим! А пороху! А провианта!» - говаривал царь. – «А что друг друга изувечат, так грош им цена, таким гвардейцам! Новых наберём! Вон в Гатчине целый полк шатунов спит до весны и правильно делает. Ему государственная казна дорога. Экономит. А эта золотая молодёжь пусть мордуется прилюдно, раз им больше заняться нечем. Авось на свои деньги пьёт и бьётся…»
С этими доводами обер-прокурор вынужден был соглашаться. Беречь казну первое государственное дело, сам цесаревича учил, тут уж деваться некуда. А вот насчёт шатунов не мог не сказать…

- Так если война зимой грянет, как же быть, Ваше Величество?

- Разбудим! – просто отозвался государь. – Как декабристы разбудили Герцена… Не слышали о таком? И не услышите!.. Не вы ли ему в Лондон по молодости памфлет на графа Панина отсылали?.. А?.. Молодость всегда либеральничает. А к старости консервируется…

Николай Александрович сам улыбнулся своей шутке. Но почти незаметно, в усы. И добавил серьёзно:

- Отец-то процарствовал без войны, а мне это вряд ли удастся… Навоюется ещё гвардия, успеет родину позащищать… А пока пусть в хоккей играет. Глядишь, чему-то и научится. А как научится, тут мы её в Канаду-то и пошлём с дружественным спортивным визитом. Пусть поглядят на русских медведей, оценят силу богатырскую, а там, возможно, и поостерегутся клюшками своими где ни попадя махать. Отложат делёж мира на пару лет, а мы за эти годы так в части прогресса и металлургии скакнём, что ни Европе, ни Америке мало не покажется. Так что, Константин Петрович, мирный путь по разрешению мировых конфликтов – в британском спорте! Теннис, футбол, хоккей, даже бокс – вот голуби мира.
   
Обер-прокурор скрипнул от досады зубами и мелькнула у него крамольная мысль:
«Какие же это голуби? Это ястребы капитализма!.. Нет! Такой хоккей нам не нужен!»

***

Князь Константин тем временем был занят делами внутренними и отчасти семейными. Влюбленная богородица-Катерина преследовала на ипподроме Карла Густава Маннергейма, а после неоднократных попыток пересадить кавалергарда в свое седло изливала сыну душу о своих невыносимых страданиях, моля его как бога проявить каплю милосердия к очередной страсти матери и совершить нечто безумное, переселив её тело в тело его любовницы Бетси Шуваловой. Но Константин был непреклонен: четвёртым братом он был бы озадачен не мало. А до того ли ему сейчас?

Двоекуров завалился дома с сапогами на диван и заказал себе через Микулу свежих шанежек с топлёным маслом, обдумывая после беседы с Победоносцевым создавшееся положение.

«…К осени вернется в Петербург из Швейцарии молодой Ульянов (Ленин) и примется с Мартовым (Цедербаумом) за создание «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», золотые полуимпериалы пойдут уже за 7, 5 рублей в кредитных билетах, а Попов откроет беспроводной телеграф.
 
Божественный мицелий отойдёт на вторые роли, освобождая место бумаге вместо золота, передаче информации на расстояние с помощью волн, а плодовые тела грибов скоро заменят листовки и прокламации на обшарпанных заборах и стенах.

Бог, который везде, не может остановиться в своём перемешивании событий, происходящих на территории Империи, как не могут остановиться циклоны в земной атмосфере, сердца медведей в берлоге и течения жидких вод сверху вниз. Непостижимые божьи законы, основанные на энтропии, (исчадии хаоса в распределении сущего по вселенной), зашкаливают иногда во времени, то пробуксовывая, то вырываясь вперёд событий и дат, не оставляя после себя даже запаха, не говоря о более явных следах в пространстве: свете или звуке. Из российского сора родится поэзия Серебряного века, из евреев – революционеры и учёные, из политического противостояния – атомная бомба. И она выступит как гарант всеобщего мира.
 
Науку двигают войны. Люди убивают друг друга из любви к прогрессу. Смерть становится страшна, потому что ни на рай, ни на ад фантазии уже не хватает. Всё истрачено на жизнь, которая с каждым сном становится всё короче. И бессмысленней…»

Князю Константину всё чаще становилось скучно. Быть человеком оказалось не таким весёлым занятием.
 
Ему уже двадцать лет, а ничего ещё не совершено. Присутствие бога, который везде, не избавляет людей от суеты жизни. А суета не оставляет времени на то, чтобы эту жизнь изменить в божественном направлении. Нет желания собирать сакральные смыслы в ясную картину вселенной, понимая, что изменить ничего не успеешь, и те редкие попытки ясности, к которым прибегают Чеховы, Толстые и им под стать, падают непрожёванными кусками в человеческие рты подобно сосулькам с крыши и истаивают, не оставляя следа. Даже русского духа, который собой не пахнет. Всё уходит в землю, аки расплёсканная в суете вода. Вместе с людьми, когда-то созданными по божескому недоразумению, и в бога ушедшими. Безвестными, распавшимися опять на крошечные частицы, те, из которых, возможно, и были собраны.

Князь Константин погружался в дрёму.

В соседней комнате, за стеной, готовила шанежки и что-то напевала Фотинья, обращаясь как будто к своим покойным младенцам. Слова её песен были непереводимы на человеческие языки. А мелодия скатывалась всё более в мажорные гармонические сочетания, словно она радовалась тому, что им так и не удалось вкусить ни горечи, ни сладости зыбкого земного существования. Что её мертворождённые ангелы познали только материнское чрево, так и не став детьми с открывшимися на этот мир глазами. И это было хорошо, пела Фотинья. Мать всегда знает, чувствует, что надо ребёнку. Её детям повезло, они вовремя умерли. И она радовалась за них, как радовалась бы любая мать, что именно её детям выпало счастье, другим неведомое: переместиться из судилища жизни сразу в рай, не познав ни жизни, ни смерти…
Еще не открыв глаза, князь почувствовал аромат печёного теста с нотками картофеля и топлёного масла. В желудке явно обозначилась пустота, требующая немедленного заполнения. Жизнь в его божественном нутре показывала жирную дулю смерти и той вечности, что каждому человеку предстоит. Константин открыл глаза и поднял брови, уставившись на тарелку с шанежками, поднесённую ему к самому носу Микулой.

- А?.. Что?.. Уже готово? – спросил он с удивлением.

- Вставайте, князь! – скомандовал ему старик. – Вас ждут великие дела! 

***

Годы, проведённые Скоробогатько в приютах для умалишенных, приучили его к мысли, что всё, творящееся вокруг, есть иллюзия его бренного существования. Будучи ещё привязанным к больничной койке, лёжа в неподвижности среди таких же сумасшедших, торопящихся вернуться к своему прежнему виду и положению в длящемся не по их вине времени, зыбкому и жестокому, он скоро стал понимать, что жалеть о чём-то не стоит. Если у бога и есть какой-то план, которому всё и следует, то винить его в выбранном именно для тебя месте и действии по этому плану так же глупо и бесполезно, как ссать против ветра.

Смирение и молчание только возбуждали его воображение. Неподвижность опутанных верёвками членов заставляла работать мозг в направлении будущего, и он строил его по своему усмотрению, отличному от остальных несчастных, с которыми принуждён быть рядом в палате.

Причастность к божественному Рождеству этому не мало способствовала. Видение младенца Мессии сулило неслучайную судьбу бывшему денщику. Микуле оставалось только ждать, когда тот о нём вспомнит. И, когда это произошло на самом деле, у Скоробогатько не было уже сомнений в своей избранности. Даппл, серый осёл Санчо Панса, стал его кумиром и символом по жизни еще до этого события.

Дело в том, что двое сумасшедших из его палаты, лечащихся от отсутствия практического русского ума, были приверженцами рыцарского образа жизни, а книга «Дон Кихот» Мигеля Сервантеса, (единственная, кроме «Библии», не запрещённая в больнице книга), служила им источником постоянного вдохновения и тем руководством к бездействию, которого иной разумный (не русский) человек и понять не в силах. Эти двое студентов, бывшие народовольцы направления террористического, прониклись текстом настолько, что начали придавать деяниям Ламанчского героя, пародийным по своей сути, значения божественных откровений. Бесполезность, даже глупость усилий Дон Кихота совершить благородный поступок во имя дамы своего сердца, во славу справедливости и доказательств собственного благородного происхождения, трактовалась ими как иносказание. Как шифр к тому, что на самом деле и происходит в Российской Империи. Что понять его, русский мир, можно только окончательно сойдя с ума, выпав навсегда из действительности и принять её за иллюзию, рождённую каким-то неведомым автором.

Безумные студенты сомневались не только в собственном существовании, но и в бывшем существовании самого Сервантеса, приводя в доказательство то, что написать такое произведение одной рукой нельзя. Что была на самом деле и вторая рука. И это – рука бога! А бог блажь писать не будет.

Микула перечитал «Дон Кихота» бесчисленное количество раз и в конце концов, к десятому году отсидки, вынужден был согласиться с сокамерниками, что он, Николай Тарасович Скоробогатько, и есть воплощение Даппла, серого осла Санчо Пансы, и тут же им тайно признался, что сам присутствовал при Рождестве и лично знаком с Богоматерью. Студенты поверили опытному денщику не сразу. Старые подпольщики, изучавшие пиявок в университете ещё с живым Александром Ульяновым, их вдохновителем по террористической деятельности, были весьма осторожны.

Днём они прикидывались буйными и лупили Микулу почём зря, срывая свою досаду за неудавшееся покушение на Александра Третьего и смерть повешенных за это преступление товарищей.

Им жалко было не только золотой медали, проданной Ульяновым не на нужды своим младшим братьям и сестрам, бедствующим в Симбирске после смерти отца, а на покупку химикатов для бомбы, чтобы взорвать императора. Жалко было и самих себя, оставшихся в полной безвестности, тёмных героев, не удостоившихся даже каторги и ссылки, где хоть кто-нибудь да оценил бы их рыцарский подвиг, а сложилось так, что алчные тираны пожалели для них даже дешевой петли во дворе Шлиссельбургской крепости.

И теперь, безымянные по приказу мудрого Победоносцева, лишённые имён и фамилий, которые запрещено было использовать при обращении к ним, да и им самим при разговорах друг с другом, - эти падшие ангелы смело взяли себе имена Каина и Авеля, меняясь библейскими ролями с такой поспешностью, что понять со стороны, кто из них жертва, а кто убийца разумному человеку было трудно. Микула, и тот путался иногда, пока не сообразил однажды, что с ножом в руке всё-таки Каин. Хотя, по его сумасшедшему разумению, принять смерть от брата было также противно, как и от любого постороннего подлеца или фанатика веры. Но об этом зарезанные умалчивают.

Роль осла под мнимым оруженосцем мнимого рыцаря устраивала Скоробогатько, во-первых, полной безответственностью за поступки людей. Привязанный по рукам и ногам к кровати Микула чувствовал себя освобождённым от их законов морали на данном историческом промежутке. Дело не в том, что он не мог иногда отогнать от лица муху или вынуть таракана из ушной раковины, эти мелочи беспокоили его всё меньше. Даже хождение под себя в случае отсутствия утки или ночного горшка были ему не в нови. (Будучи в денщиках при Иване Карловиче Корхе, он и не такого насмотрелся после его недельных загулов с цыганами.) Нет, Микула не считал это за испытание своей нерушимой веры в художественное слово. Физические неудобства он принимал как должное, они для него казались мелки и вполне объяснимы: безбожникам до осла никогда дела не было.

Во-вторых, как человек служивый, подчинённый, исполняющий, а не отдающий приказы, безоружный и непарнокопытный, а потому к героике битв и войн не причастный, Микула и к богу относился как к старшему по званию. Особенностью в психушке стало лишь то, что кроме бога теперь по иерархической лестнице между ними никого не осталось - ни Корха, ни Вышколева, ни Зота Ивановича с Фотиньей. И только бог, единственный из всех, мог ему что-то приказать не делать, а что-то делать  разрешить. И только Микула мог его услышать. Язык их общения был неведом остальным, как неведомы для всех были мотивы деяний Дон Кихота и поступки Санчо Пансы, не говоря уже о Росинанте и сером осле, не удостоившемся даже имени в книге.

«Сопалатники» по психушке были солидарны в своей общей беде инициации себя с литературными героями, пращурами рода человеческого, и безмолвной литературной скотиной.

Именно поэтому Микула к Каину и Авелю относился с христианским снисхождением («Не ведают, что творят!») и побои принимал с пониманием, взвопия, бывало, герц на сорок тише, чем звуки от достающихся ему ударов. А в разговор со студентами вступал только тогда, когда они его, битого осла отпущения, только что вошедшего в свою роль, спрашивали о чём-то человечески важном. Например, о любви.

- Меня многие любили. И я любил, - признавался Микула, сидя на кровати уже освобождённым от пут. – Я и вас люблю, бедных…

- Так-так… - загорались глаза у студентов. – А подробнее?

- Я бы вам показал. Только вы не разрешите.
               
- Отчего же? – спрашивали Каин и Авель.

- Я вас по-ослиному люблю. Я по-другому не умею. Лучше ещё раз избейте, вам так проще будет. Вы, когда бьёте, на людей больше похожи, чем когда просто вслух о боге рассуждаете.

- Это как?

- Бьёте вы с умом, через подушку, чтобы на мне синяков не оставалось. А живёте без ума. Торопитесь правды добиться. У обоих все руки в ссадинах. А кто-нибудь заметит и предаст. Грех на себя возьмёт. А это есть нехорошо. Ни меня, ни самих себя вы не любите. Ни друг друга.

- А есть за что? – спрашивали, хихикая, студенты.

- А как же! – взмахивал как копытами отбитыми кистями Микула. – У вас одного образования и материнской заботы на целый воз… Да какой воз? – караван! И учителя, и наставники, няньки, горничные, профессора с академиками, не считая братьев и сестёр, тёток и дядьёв, дедушек и бабушек, - вона сколько было! А сейчас у вас от этой любви и места живого не осталось! Как вас не любить, бедных?! Пока ещё не поубивали друг друга…

- А есть за что? – вновь задавали вопрос студенты.

- Конечно, есть. Любого человека есть за что убить!.. Всякий человек хоть в чём-то, а другому мешает. То съест чужое, то место потеплее займёт, где хуже дует, то на женщину не так посмотрит. За что ж не убить такого? Вот люди и стараются сами выжить, а от ближнего избавиться. Закон природы такой!

- Интересно! – потирали руки Каин и Авель. – Значит, мы всё правильно делаем, раз убиваем?

- Правильно! – отвечал им Микула и цокал от досады языком меж выбитыми зубами. – Но без любви!.. А надо бы с любовью, с милосердием такое вершить. Подчищать аккуратненько Землю. Как боженька… Вот бог-то, он почему неподсуден? Потому что заведомо прав! Он любить и верить в себя людям позволяет, выдумывает, что хочет, а самих людей к знаниям своим не допускает. Он один. Зачем ему ещё кто-то? Он сам со своим законом справляется. А ваша людская обязанность в том и состоит, чтобы придумать для себя бога, поверить в то, что придумали, и убивать, убивать лишних не поверивших, а самим плодиться и размножаться… Разве не так?

Студенты хохотали, не в силах вымолвить ни слова.

- И ничего смешного, - обижался Микула. – Вам правду говорят, а вы всё: «социализьм да социализьм» … Тьпфу! Неужели вы не сомневаетесь в том, что битьём да убийством можно таких людей вырастить, что они и на чужое не позарятся, и место другому уступят, и женщин поровну поделят? А работать-то кто будет за них? Мы, ослы? И тоже из-под палки? А вы-то сами тогда - кто? Боги, что ли?..

Каин и Авель продолжали смеяться. Ржали и остальные сумасшедшие. Постепенно, заражаясь их смехом, и Микула начинал чуть покашливать, потом потряхивать плечами, будто сбрасывая с себя невидимые путы, и со слезами на глазах включался в общий хохот, задирая голову с нестриженными патлами и оглашая пространство своим «ИА-ИА», пока к ним в келью не заглядывал суровый бородатый санитар в клобуке и не объявлял, чтобы полудурки собирались на вечернюю молитву.

- Колокола не слышали?! – воспрошал он громогласно.

А студенты тыкали в него пальцем и покатывались со смеху:

- Гляньте-ка на него – ну чистый Герцен! Александр Яковлевич, куда же вы? Кому он нужен, ваш «Колокол»? Мировая революция не за горами! Царство свободного пролетариата и поголовного просвещения! Флаги на мачтах! Мир хижинам, война дворцам! Кишкой последнего попа последнего царя удавим! Отречёмся от старого мира!

Тогда санитар развязывал свой верёвочный пояс и с помощью него выгонял больных из палаты, цугом провожая их в храм на молебен.

Микула выходил последним, втянув голову в плечи, чётко определяя, в какой именно момент сзади на спину обрушится удар могучего санитара, от которого он не раз приседал на колени и не быстро вставал. Потому что пастырь божий норовил вскочить на Микулу верхом, охаживая его по бокам верёвкой, и въехать в храм с полным триумфом.

К этому ослиная сущность Скоробогатько привыкала с трудом. Ибо выдавать себя за осла и быть им по прямому назначению оказывалось большой разницей. О такой особенности в «Дон Кихоте» автор умалчивал, видно, не зря – в канву рыцарских романов скотоложество тогда ещё не проникло. Да и до осляти под Иисусом на въезде его в Иерусалим Микула еще не дотягивал. И до Золотого осла Люция Апулея был далек, с латынью у него сложности возникали. А уж до Валаамовой ослицы или говорящего Яфура, осла пророка Мухаммеда, ему своей родословной было и не достать вовсе - на арамейском и арабском ишак Скоробогатько ни слова не знал.

***

Фотинья же тронулась головой на другой, огненной почве. Подобно Жанне Дарк, фанатично преданной аутодафе за видения святых на голодный желудок, у Фотиньи блины и водка мешались в голове с мякиной, грязным снегом и бородой Дурнева почему-то на фоне языческого пламени от угольев из русской печи, брошенных ей в лицо с совковой лопаты.

Она поверила, наконец, что сгорела на Масленицу двадцать лет назад именно в тот момент, когда сестра по келье обозвала ее «чучелом» в юбке, наступив ей на черный подол во время движения на процедуры по системе Шарко, и та упала с лестницы вниз головой, ничего себе не повредив. Даже звук при падении ее обернутая в траурные кружева фигура издала скорее шуршащий, будто скользкий сноп сполз со скирды. А те дамы из болезных, что стояли на ступеньках ниже, легко пнули ее в сторону или переступили, или вытерли о нее ноги на последней ступени.

 В лечебнице помимо молитв к больным (на всю голову) применяли и современные методы: душ с веерной и направленной струей ледяной воды, прижигания электричеством и гипноз.

На Фотинью ничего не действовало. Она была убеждена, что состоит из сена-соломы, а ее бывшее живое тело развеяно пеплом по «Вифлеемской звезде». Намеки на здравый смысл и на доказательства направления ее женской сущности (с кожей, волосами, костями и внутренностями) ни к чему не приводили. Ни месячные, ни фазы луны и весна с соловьями не отвлекали Фотинью от главного: прощания с детьми, которые были, но так и не узнали, кто они и откуда.

Помогала музыка.

Оказалось, что колебания воздуха, возбуждаемые голосовыми связками, не похожи на звуки струн балалайки и вообще ни на какие другие волны. Именно голос, не важно на каком он звучит языке, является откровением бога. Он общается с матерью памятью ангелов, отпущенных ею на свободу не частицами себя, а явлением его, создателя, архитектора мира. И рождение ребенка вовсе не рождение человека. Это лишь очередное касание струны, из которой должен родиться не звук определенной слышимой частоты, а обертон к звуку. Его окраска. Полуоттенок, различаемый не роженицей, а богом. Умерший ребенок заявляет о себе голосом матери. А сама мать может и не знать об этом. Да и надо ли? Ее дело петь и помнить…

Послушание Фотинье отвели на кухне. С ней не страшно было пролить кипяток на грудь, уронить горячую кочергу на ногу, обрезать палец и поймать в капкан большую крысу. Она решала проблемы скоро и незаметно. Крыса бросалась в кипяток, горячей кочергой прижигали рану на пальце, а грудь выставлялась из кухмистерского окна на улицу, где тут же из мужской половины лечебницы на нее устремлялись десятки жадных глаз и пятно от ожога бледнело и покрывалось младенчески нежной корочкой с легким пушком, столь аппетитной, что некоторые кухарки специально ошпаривались для того, чтобы свести ненужные родинки и бородавки. До нее, когда блюд на всех не хватало, пищу просто вываливали в грязи, чтобы увеличить вес порции. Щи и квас доливали сырой водой. А на черный хлеб вместо сахара натирали сверху известку со стен, чтобы приготовить «пан-пердю», французские гренки из зачерствевшего хлеба.

При Фотиньи плиты задышали пищетворящим теплом, ледник смораживал сметану в иней, а тараканы выбегали прочь на снег из кухмистерской, причем самые крупные из них жертвовали собой и с разбегу затыкали щели в оконных рамах, предупреждая кухонные сквозняки, выводящие стряпух из строя не хуже, чем голодные до женщин солдаты неприятеля.

Ветры перемен гуляли из конца в конец больницы, взывая о пощаде. Но ночью нет-нет да и раздавался в зловещей тишине высокий женский крик из окна, будто в темноте наступили нечаянно на хвост спящему котенку. И тогда Фотинья крестилась на палатях:

- Что же это?! Опять какой-то убогой ветром надуло, прости меня, господи!

Кухарки из простонародья почитали ее за ведьму, барыньки и институтки - за бывшую статс-даму, а послушницы - за несчастную святую, судьбу которой они повторять не собирались. Да и слыхано ли, быть причисленными к лику святых по счету мертворожденных?

Годы шли стороной гордо и бесполезно.

Но назло годам Фотинья все хорошела той нездоровой красотой, которая приводит бездетных пятидесятилетних женщин к краю зависти посторонних и подруг, готовых столкнуть ее в пропасть небытия при первом же удобном случае. На глазах у них сухое соломенное чучело, ряженое в кружева, все более превращалось в поющую католическую куклу в православном храме. Она пугала своей необычностью. Легкостью и темной чистотой, наводящими страх на пыльных верующих, умасленных ладаном и миром, с налипшими у них на подбородках крошками от просфор. Но и это безумную госпожу Дурневу нимало не заботило.

Кухмистерская при сумасшедшем доме процветала, песни Фотиньи разливались родниковой ледяной водой по его закоулкам и добрались, наконец, до одра Микулы. Ослиная душа в нем встрепенулась и ожила. Инстинкт поиска животворной воды в пустыне, где осла ставили впереди каравана для определения пути к оазису, сработал тут безошибочно. Они почуяли друг друга, как причина и следствие. Оставалось только собрать всех вместе во времени их теперешней жизни. А привкус соломы на зубах Скоробогатько, особенно в утренние часы под колокольный звон в больничной часовне, все больше напоминал ему заброшенный постоялый двор двадцатилетней давности и поющую перед закрытой дверью к богу женщину в черном, царицу Ночи, взывающую к смерти.

***

Безоговорочную причастность Фотиньи и Микулы к пропаже сокровищ князя Однокурова штабс-капитан Крученых почуял еще в городе N, когда они со старым князем, сидя в трактире Немирова после штурма «Вифлеемской звезды», заговорили о превратностях судьбы русского человека, доверившего неведомому спасителю уздечку своего скакуна.

Кавалеристы от бога, не чуждые хваткой любви к мародерству, позволительному победителям, первым ворвавшимися в стан противника, они вспоминали европейские города времен Буонапарте, куда русские гусары въезжали в окровавленных мундирах, а покидали их обвешенные золотом и молодками, которые поили их Аи из губ в губы. Каждый из них вспоминал имя той или иной мадемуазель, их непристойные особенности и дерзости в поведении с дворянином. Оба осуждали европейскую развязность побежденных, алчность к деньгам, и антисанитарное содержание своих женских достоинств (за отсутствием бани, ночных горшков и - в противовес рязанским сенным девкам - наличием французских болезней).

Как и во всех трактирах, половые им поддакивали, не удивляясь, что по возрасту они годились тем гусарам в сыновья, если не во внуки, и беседы о былых победах бравых вояк своими замечаниями не прерывали. После минувших Крымской и Турецких войн прерывать господ офицеров было накладно. Они били в возмущении горы посуды, обзывали трактирщиков жидами и отказывались оплачивать счета.

К утру старого князя положили у трактирного крыльца в дрожки, а Крученых, не настолько пьяный, как свой усталый собутыльник, проверил подорожные Микулы и Фотиньи и приказал проследить их передвижение по кутузкам, рекомендуя, не теряя времени, отправить их сразу в острог. Нарочный, однако, недели через три, (когда Однокурова уже похоронили после удара, случившегося с ним в результате постельного недоразумения в одном из публичных домов, открывшихся в городе N после карантина), доставил Крученых депешу, в которой сообщалось, что интересующие его сумасшедшие, разного пола и звания, направлены комиссией в петербургскую «Пряжку», приют для умалишенных, специализирующихся на сложных случаях потери ума в результате видений бога в том или ином виде. Отдельно подтверждалось их здоровое физическое состояние. (Не считая мании, при которых мужчина выдает себя за осла, а женщина - за соломенное чучело.) В конце депеши указывалось на необходимость пожертвовать на нужды приюта определенную сумму денег, обеспечивающую их лечение и содержание в течение двадцати полных лет.

Сделав нехитрые арифметические расчеты и получив ответы на запросы к своим знакомым в Петербург, штабс-капитан решил, что ему проще оставить службу, истратив накопленное на взятки необходимым чиновникам, чтобы возглавить столь богоугодное и прибыльное заведение, чем терпеть убытки от двоих его пациентов.
Крученых атаковал письмами и визитами Москву и Петербург, целовал высокопоставленным дамам руки, их дочерям - ноги, пил с нужными и полезными людьми, пока не столкнулся на одном из приемов с обер-прокурором Константином Победоносцевым. Прокурор оказался весьма просвещенным в современном оружии и согласился рекомендовать господина Крученых, как специалиста по этим вопросам, царской семье, а также упомянуть, что он является непосредственным участником знаменитого карантина в городе N, который дал возможность подавить чуму в России в ее зародыше и тем самым спасти Родину от иноземной заразы.

Дело решилось неожиданно скоро. Царствующий дом и Синод давно такого активного и просвещенного в методах лечения душевнобольных человека искали. Штабс-капитан, предъявив им потертую справку Семенного из университетов Европы по изучению биологии и ветеринарии, найденную им на развалинах постоялого двора, прошел необходимые проверки, заручился рекомендациями от начальства, порадовавшегося втуне, что может сбыть с рук одичавшего в карантине штабс-капитана на сторону без лишних хлопот,  - и тут же под именем Льва Львовича Крученых, сыном покойного урядника Полусердечного Родионом Зотовичем и его малолетними двойняшками Еленой  Родионовной и Клитемнестрой Родионовной штабс-капитан отправился в город на Неве на поиски сокровищ князя Однокурова, перед отъездом возложив ему на могилку вышитую подушку со своего трофейного турецкого седла. С кавалерийским прошлым таким образом было покончено.

Ощетинившаяся серыми столбами северная столица приняла его с холодной улыбкой новой мачехи в многодетной семье. Но яркая внешность, задорный характер и сдерживаемый якобы темперамент Льва Львовича, а также тайна его отставки из полка, служили не малым заделом среди неожиданной популярности его среди столичных гвардейцев. Десяток дуэлей наградили его парой сотен друзей и врагов, которыми он воспользовался должным образом: открыл для них несколько оружейных лавок с дуэльными пистолетами под вывеской «Крученых и Ко» и поставил над магазинами управляющим Родиона Полусердечного. Ведение больничного хозяйства, «исправительного заведения для лиц дерзостных, нарушающих благонравие и наносящих вред обществу», оказалось, как и ожидалось, не плохим огородом для сбора плодов с лиц в него посаженных.

Став преемником бывшего попечителя больницы им. Святого Николая, всеми уважаемого Кесаря Филипповича Ордина, легендарного укротителя Питерской холеры и ловкого математика, дослужившегося до камергера уже к тридцати шести годам, Лев Львович в рвении своем к оздоровлению столичного общества от избытка вредного ума сил не жалел.

Внедряя новомодные европейские методы лечения по Шарко из Сальпетриера, Крученых сам на себе опробовал некоторые водные процедуры для снятия тяжелого похмелья за один сеанс, среди высшего светского круга рекомендовал бороться с адюльтером прижиганием электрическими контактами наиболее чувствительных мест на теле и первым внедрил ловлю рыбы в Пряжке посредством мощного электрического разряда в воде от гальванической банки.

За коммерческими заботами, отнимавшими чудовищное количество времени, бывшего штабс-капитана даже ночью не покидала тревога неожиданного пришествия в лечебницу лиц, интересующихся судьбой Микулы и Фотиньи.

У этих сирот родственников не было. Любой из пришедших попадал под подозрение. Но ничего не менялось. Микула уже ощупывал себе крестец, подозревая вырост в виде хвоста, а Фотинья взглядом научилась разжигать щепки в печи, опасаясь спалить спичкой свои высохшие соломенные пальцы.

Годы, как водится, миновали. Где-то прели по сундукам ассигнации, тускнели скрытые от чужих глаз бриллианты, но надежда в кавалеристе жила.

И, надо полагать, не зря.

Не прошло и двадцати лет, как в лечебницу ворвались близнецы Дурново, блестящие гвардейские офицеры, (сразу положившие свой звериный глаз на подросших двойняшек Полусердечных), и спросили о Скоробогатько и Дурневой, их бывшей прислуге, дворне, якобы сгинувшей от холеры, а, по слухам, выжившей и находящейся тут, в больнице Святого Николая, согласно документам из города N. Кои документы и были предоставлены Елене и Клитемнестре неоднократно и в приемном покое, и на бельевом складе, и на лавочках за кустами сирени в узком больничном дворе. За какими-то недостающими бумагами бедовым сестрам приходилось ездить в пролетке с офицерами аж на окраины Удельного парка, где за прудом у крутого обрыва близнецы разжигали костры и прыгали через них в одном исподнем, доказывая тем самым неоспоримую подлинность предоставляемых в лечебницу гербовых бумаг. В конце концов сестры согласились выписать больных под поручительство какого-то советника из Синода, близкого обер-прокурору, с условием осуществления ими патронажа служителями больницы Святого Николая в течение реабилитационного периода. Шутка ли - сумасшедшие двадцать лет нормальных людей не видели! Поэтому по средам будьте любезны предоставлять больных к осмотру на предмет психической нормальности!

Аскольд и Дир согласились на встречи с сестрами чаще установленного регламента и скоро связи между лечебницей и «Вифлеемкой» настолько укрепились, что и Родиону Полусердечноому, и Льву Львовичу вход в салон госпожи Дурново был открыт беспрекословно.

Дальше уже не трудно было определить, что мать близнецов и есть та самая Катерина Панюшкина, что исчезла с постоялого двора таким невероятным образом. И штабс-капитан как опытный охотник решился на долговременную осаду медвежьего логова.

Лев Львович похаживал, присматриваясь и прислушиваясь, на квартиру похитительницы.

Вдова была и теперь недурна. В свет, правда, выходила редко. Держала свой салон на Миллионной и принимала у себя по средам гвардейцев, устраивая рауты с танцами, где обстановка была весьма либеральной: тут можно было встретить и розовощеких девиц с мелкопоместными тетушками, и напудренных барышень от зарубежного купечества, и бледных чиновничьих дочерей, которые при разговоре с офицером опускали глаза ровно на столько, чтобы разглядеть могучий эфес кирасирского палаша чуть ниже пояса, а к усам и глазам молодого кавалера взора не поднимали. Были и другие многие… Да и ладно! Бог с ними, с девицами! Иначе наше повествование зайдет совсем в иную сторону…

***

Князь Константин знал, что дворня ворует. Но что ворует не для себя, а для тех, кто им предоставил возможность обворовывать чужой дом, где они живут и служат, да еще и получают за свою службу жалованье и подарки, было для князя в новинку.
К примеру, среди зверей и птиц воровство осуждению не подлежит. Зазевался кто-то, отвернулся, у него из-под носа кусок и унесли. Кто шустрей, кто сильней, кто хитрей - тот и в почете. Но нет такого грача, который может подослать в кротовую нору воробья, чтобы тот крал у крота червей и таскал их из-под земли в гнездо грачатам. У птиц и зверей никакой логики на это не хватит. А у грача ни ума, ни совести. Даже если они у него есть.

 ***

Катерина Мануиловна белыми ночами потеряла ощущение окружающего времени. И если в темной берлоге медвежья натура богоматери была сосредоточена на запахах и звуках, исходящих от голодных детей, то в безразмерном иссыхающем свете, струящимся со всех сторон Петербурга (и от непрозрачного небосклона, и от мокрого гранита набережных и каменных стен зданий, и от морщинистой Невы, - сквозь отблески стали, мутнеющей испарины скрытых под фундаментами болот,  запотевшего стекла высоких окон и плачущих росными слезами колонн до скользкого бревенчатого дебаркадера с просмоленными лодками), - весь, весь город казался ей похожим на огромную грибницу с плодовыми телами дворцов, гифами улиц и мицелием каналов и канавок, разрастающихся в зыбкой дрожи плодотворной влагой нескончаемого дня.

Сего дня, тянущегося горизонтально и монотонно по одной прямой, вопреки хронометрам и Земному вращению с наклонной осью. Казалось, немножко еще, и Земля тормознет окончательно, устав истираться о солнечные потоки. Остановится и замрет в удивлении от собственной наглости, вопреки законам природы и здравому смыслу.

Этот вид столичной «сумасшедствинки», отличной от старомосковской весенней дремы, знаком каждому переезжему жителю обеих столиц не понаслышке. И, может, с потустороннего взгляда бога, который везде, это покажется смешным, но полупростуженные смертные, вопреки гадким погодам и плохой одежде, начинают изнывать от любовной тоски, зевая, потягиваясь, ничего не предпринимая в этом направлении, но искренне надеясь, что именно их (и никого другого!) в эти белые ночи не минует чаша сия, полная вожделенных плотских утех, приторных томлений и ноющей боли в сердце, вызванной сомнениями в ответных чувствах возлюбленного. Его-его, дерзкого, смелого, красивого и благородного… Того, который еще и ведать-не ведает чьим высоким требованиям он должен соответствовать, как себя держать, что говорить и во что быть одетым до определённого момента…

Так и Карл Густав Маннергейм был виноват перед Катериной Мануиловной заочно и навсегда, благодаря ее божественному выбору, но никогда не терял эдакой перчинки новизны в ее чувствах к себе, какую не способен был завоевать даже сосед-помещик, - томный и неутомимый бабник, забравшийся в открытое окно весенней ночью и не давший заснуть Кате, барышне еще, до утра. Конечно, Катя его измучила, но не поддалась на уговоры, намекая на свадьбу, но сосед свататься к дьячковой дочке не решился, и в следующую ночь не пришел. Зато теперь как же сладостно было вспоминать об этом! И совсем не стыдно! Даже дерзкое чувство сожаления в отказе от соития иногда приходило в Катину голову, но только за тем, чтобы метнуть еще раз в пустоту:
 
«А какова была бы тогда ее судьба? Откуда бы взялся этот Амвросий с телом Аполлона и членом Кентавра? Какой из богов в сетке координат соединил их? Зачем? И почему именно она, женщина из семьи, кормящейся не от сохи, а от имени бога, должна выносить какие-то божественные муки? К чему? Не проще ли просто любить как все, рожать, как все, а мужик, собственно, пусть и постукивает иногда, кто ж без отца это делать-то будет? А вот без мужика - совсем никак, особенно весной и, господи прости, белыми ночами…»

Это бесконечное питерское утро, когда влюбленные могут не вылезать из кровати, должно длиться и длиться до полного пресыщения плотью, горячим кофе со сливками, душистым омлетом и запахом свежей спермы, которым пропитаны даже шторы на окне, открытом не для проветривания, а из желания поделиться своим счастьем с другими людьми, с городом и, конечно, с богом, который везде, но которому, может быть, этого-то чуть-чуть именно сейчас и не достает. И видеть, как нагромождение каменных глыб за окном, выверенных по-гвардейски в стройные ряды домов и дворцов, перекрестья прямых и перпендикулярных линий, потянутся спросонья, выгнутся в дуги, просыпаясь, посверкивая окнами, как влажные рыболовные сети с морскою водой в огромных ячеях, и вдруг задышат жизнью пойманных ими человеков - задвигаются, замельтешат в окнах людишки, выскочат на улицы и во дворы-колодцы, засучат ножками, застучат каблуками, погонят своих лошадей и коляски вдоль линий, но никуда не вырвутся из Петербурга. Никогда! Они уже попались в его петлевой, замкнутый на себя невод. Отсюда и Нева, и Невка, и Бог здесь ни при чем. Этот город люди придумали для себя сами, ни у каких богов разрешения не спрашивая…

***

Карл Густав Маннергейм застал Павла Скоропадского на выходе из дома Катерины Дурново на Миллионной утром белой ночи 1899 года. В присутствии ее сыновей, Аскольда и Дира, и двух прохожих, студентов Каина и Авеля Адамовых, на глазах дворни, Николая Скоробогатько и Фотиньи Дурневой, Карл Густав бросил Павлу Петровичу перчатку в лицо, но промахнулся, и попал в Дира. Дир Дурново хотел ответить Карлу Густаву пощечиной, но так лихо развернулся, что задел по щеке и Павла Петровича. Горячий Павел не устоял перед искушением ответить Диру, но перепутал близнецов и задел кулаком Аскольда Дурново. Завязалась потасовка. Проходящие мимо Каин и Авель, (оба с ножами наперевес, недавно выпущенные из психбольницы фанаты борьбы за справедливость), кинулись разнимать дерущихся, но сами заработали несколько медвежьих ударов по мещанским физиономиям, и были предельно возмущены унижением своего классового достоинства. Призывая прохожих к солидарности, они начали выковыривать брусчатку с нового уличного покрытия, (предмет гордости генерала от кавалерии, градоначальника Санкт-Петербурга Николая Васильевича Клейгельса), с тем, чтобы забаррикадировать парадное в доме. Но их действия вызвали сопротивление со стороны заспанного Микулы, орудовавшего ногами в толпе не хуже лошади, и Фотиньи, завизжавшей такой высокой фистулой, что околоточный принял этот крик за известие о пожаре и засвистал в свой свисток, а там от квартала к кварталу поднялись сигнальщики, и пошло, и поехало…

Пока не докатилось до брандмайора Митрофана Андреевича Кириллова, а он уж дал генеральскую отмашку для дальнейшего движения : главному верховому брандмейстеру, за ним - линейке с четверкой лошадей с пожарными лестницами и самими пожарными, следом - ручной трубный ход с большой трубой и рукавами, за ним - бочечный ход с тремя бочками, запряженными каждый в пару, потом большой воз с  механической лестницей и спасательным мешком и веревками, и, наконец, паровая машина и фургон с рукавами в 250 сажен погонных, диаметром 2,5 дюйма, и запасом угля для паровой трубы на шесть часов работы.

Гром по Миллионной прогремел ровно в восемь утра, а к четверти десятого (как раз к завтраку) кавалькада уже дала чертей под фанфары у крыльца Катерины Мануиловны.

Дорогих пожарных гостей приняли как родных в бальной зале особняка. Напоили чаем и водкой, подали закусить холодной говядиной с хреном, ублажили брандмейстеров кулебякой и блинами с белорыбицей и паюсной икрой. А прибывшему на пожар Митрофану Андреевичу чарку поднесла сама госпожа Дурново, раскрасневшаяся так, что Кириллов, отерев пот со лба, бороду и усы, вынужден был ей заметить:

- Благодарствую… Однако, княгиня, надо бы вам быть как-нибудь поаккуратнее… Ишь, как щеки горят! Не приведи бог, весь Петербург спалите!

И улыбнулся, целуя ей ручку.

Княгиня пригласила его испить чаю в покоях. Брандмайор не отказался, дав отбой своей команде и похвалив ее за оперативные действия на прошедших учениях.
А на первом этаже после дипломатичного завтрака были объявлены дуэли между Карлом Густавом и Диром (на шпагах), Павлом Скоропадским и Аскольдом (на пистолетах), сумасшедшими Каином и Авелем (на ножах), и почему-то между Микулой и Фотиньей (вольная борьба), объяснившими этот междусобойчик вечными противоречиями между ослами и соломой.

Подробности состоявшихся на следующей неделе поединков в «Вифлеемке» описаны в многочисленных хрониках, оставшихся засекреченными охранкой столицы на долгих сто лет, как и последующий за этим пожар в Удельном саду, и народные возмущения на Путиловских заводах, и в городе - в казармах Павловского полка, во вспышках студенческих волнений в Петербургском университете и училище правоведения. (Студентов, бросавших с парапета набережной Фонтанки у Михайловского моста в воду монеты с изображением императора, символизируя этим пьяный протест против правящей власти, кстати, так и не нашли. Из сохранившегося в памяти народа остались только иносказательные куплеты о «чижике-пыжике», по цвету зелено-желтых шинелей демонстрантов и пыжиковым шапкам, плывущим по реке в неисчислимом количестве.)

Санкт-Петербургский университет в результате студенческих волнений к 1899 году потерял треть студентов, а оставшиеся демонстративно игнорировали экзамены и лекции, бойкот был объявлен всем. Тем не менее, известна история Александра Блока, студента второго курса, столь далекого от политики, что он один явился на сдачу экзамена по политической экономии к профессору Георгиевскому, и, несмотря на осуждения товарищей, успешно его сдал.

Не до политики было и классикам.

Плюнув на Питер, поселившись в Одессе, Куприн опубликовал свою «Олесю» и стал знаменит в одночасье во всех местных трактирах.

Чехов наконец-то купил дачу в Ялте и стал высаживать там свой знаменитый сад, когда у него с триумфом прошла «Чайка» в МХТ.  Здесь он знакомит Ивана Бунина с Горьким.

Горький, получив десятитысячный гонорар за второе издание очерков и рассказов, публикует «Песню о Соколе». И пока прогрессивная молодежь учит наизусть строки «Безумству храбрых поем мы славу!», Лев Толстой завершает свой последний роман «Воскресение», где главная героиня графа - проститутка.
 
Ленин в Шушенском катается на коньках, похаживает на зайцев с новым, присланным из столицы ружьишком и, поднимаясь с пуховой перины от молодой жены, принюхивается к шкворчащей яичнице, приготовленной любимой тещей. У него почти закончена книга «Развитие капитализма в России». Будущий вождь пролетариата потирает руки.

«Это вам не косых по Шуше на островах шпокать! Это вам, батеньки, мировая революция, а не хрен собачий!»

А впереди - катарсис, двадцать лет мести за брата Александра. Холодного баварского пива в эмиграции. Политических интриг. Войны. Виселиц, стенок, отрубленных и сожженных частей вражьего имперского тела. Море крови и слез! Разрушенных семей, городов и душ. Брошенной земли… Жуткой мести, на несколько десятков миллионов человек, чуждых богу и вере или застывших с крестом в окоченевших пальцах.

На необозримом пространстве в десять тысяч вёрст вдоль и в пять поперёк грядёт бойня – холод и голод, тиф и испанка, ненависть и кровь… Но не было бы тех дуэлей  в «Вифлеемке», черт его знает, как бы всё обернулось и со Второй мировой, и с Октябрьской, и с Финляндией и Украиной, растуды её в качель…

А князь Константин, зная об этом, чего-то всё выжидает. Геометрия мира на стыке веков дает трещину, а русский бог бездействует…

До поры до времени?

Богам по жизни думается туго. Сосредоточиться на одной мысли, сконцентрироваться их мозги не желают. Приказать им нельзя. Требовать от них себе дороже. Распылять с отчаяния в разные стороны по вселенной - глупо. Проявить интерес к божественной воле - единственный выход.

***

Катерина Мануиловна подошла к сыну в кабинет поздним вечером, когда тот, откинувшись в кресле и прикрыв глаза, уронил перо на бумагу, не дописав какую-то фразу в проекте очередного постановления Синода.

- Костя! Господь всемогущий, иже еси на небеси, ляг отдохни, дорогой! Что ж так маяться-то, когда и кровать застелена и чистое бельё накрахмалено, аж хрустит! Положи ты крест животворящий на всех, да иди спать. За ночь, поди, все не передохнут! А тебе одному вечность ещё трудиться! Меня-то пожалей, хотя бы! И я с тобой тут не сплю, мучаюсь…

- Ой-и, мама… не богохульствуйте всуе… - отвечал, потягиваясь, Константин. – Не из вашего ли окна полчаса назад новый гренадёр выпал? По Петербургу уже байки ходят, что вас Екатериной Третьей Великой по любовникам числят. Так та хоть за государство радела, земли присоединяла, казну тешила и просвещение, а вы в беспробудное ****ство кинулись сломя голову! Кой раз беременеете не знамо от кого, а где же умножение божественного рода? Где спасение России, в конце концов? Ну, ладно, ни с северного, ни с южного конца не выгорело, так, может на запад или на восток податься?

- К басурманам?! – в страхе прижала богоматерь руки к груди.

- А хоть бы и к ним! Чем тебе иноверцы плохи? У них так же, как и у православных всё в этом месте устроено.

- Но надо же ещё и полюбить… - опустила глаза Катерина Мануиловна. – Без любви не по-христиански как-то выходит…

- Да ладно вам… Ради такого дела… Да и кому, как не вам, жертвовать собой, мама… Ради Родины, ради России!

Катерина Мануиловна бесшумно заплакала и проговорила сквозь слёзы:

- И кого же ты мне наметил, сын мой?

Константин поднялся и усадил Катерину в своё тёплое кресло, приобняв за вздрагивающие плечи.

- Я думаю, нужно вернуться к истокам, мама…

- К евреям?! – встрепенулась, догадавшись, она. – Но как же так?

- А вот так! – просто ответил Константин. – Наступает эпоха бабла, матушка. Самодержавие в России никуда не денется, дорогая, свергай его, не свергай, переименовывай, обзывай, как хочешь, всё к нему в конце концрв вернётся. Без самодержавия России при любом раскладе не быть, так уж мир устроен… А вот деньги, они, как бы тебе объяснить… Деньги как вершина любви – единственное, что способно подвигнуть человека к нерукотворному счастью. Всеобъемлющему и как бы досягаемому, но не для всех. К этому русские привыкли. Но деньги единственные всем понятны. Для денег не надо писать пророческих книг, строить храмов, объяснять людям их абсолютную значимость. Понимаешь, родная?.. С ними всё равно, где и как жить, с кем, зачем, для чего… С ними даже смерть приобретает другое значение!

- Даже смерть? – удивилась богоматерь.

- Конечно! – горячо подтвердил Константин. – Они становятся мерилом всего. Богатому легко быть щедрым и милосердным, даже праведным. Бедному есть о чём мечтать. Глупому и ленивому оправдывать себя превратностями судьбы. Алчному и завистливому дать новые силы для войн и козней. Умному и предприимчивому открыть горизонты для новых подлых дел и свершений. Ученым – для изобретений нового оружия и спасения от него. Воякам и чиновникам – простор для убийств и воровства.

Князь Константин облегчённо вздохнул и грустно улыбнулся.

- А смерть? Чем она будет им всем страшна? Да ничем! При таких темпах технического прогресса и науки, людям достаточно будет объяснить, что их всех воскресят через пару тысяч лет. Всех, понимаешь? Заселят ими другие планеты, Вселенную… Она ведь бесконечна? Да?.. Ну так вот! Места на всех хватит! Чего бояться-то?.. И сделают это не боги, а сами люди! Надо только заработать как можно больше денег и потратить их на общее бессмертие… Тогда будущая смерть будет всем представляться как очередной сон, не больше. А времени во сне никто не считает. Так ведь?.. И проснутся они счастливыми и просветленными если не навсегда, то до момента следующего скачка науки, когда лучшие из них научатся распылять воскресших до элементарных частиц, из которых каждая сохранит данную ей при создании личную индивидуальность и те чувства и ощущения, что присущи были каждому отдельному человеку при рождении.

- И любовь? – спросила мечтательно Катерина, смахнув прозрачную непорочную слезу.

- И её, родимую! Такую русскую и загадочную, матушка, как и твою!

- Что же для этого нужно сделать, сынок? Я готова, прости меня господи! – промолвила в экстазе Катерина, вставая с кресла. - Где тот Агасфер, тобою избранный? Где тот праотец, что шляется по просторам России, не ведая о своём сокровище? О страждущем лоне моём? Покажи мне его, и он не пожалеет о содеянном грехе! Кладу себя на алтарь во имя народа русского! Во имя денег и их счастливого будущего…

Князю Константину с трудом удалось застегнуть обратно пуговки на блузке у материнской груди и уговорить подождать какое-то время для выбора её следующего избранника. Проводив разгорячённую матушку в опочивальню и налив ей успокоительного с корнем валерианы, он вернулся в кабинет и продолжил свои занятия по составлению новой черты осёдлости для российских евреев, порученных ему обер-прокурором Победоносцевым.

Костя долго водил карандашом по топографической карте в районе Тульской и Рязанской губерний, но тут грифель от нажима сломался, так и не дойдя до места положения родовой пещеры Двоекуровых.

Князь Константин уронил усталую голову на руки и уснул тем божественным сном, в котором о прошедшем не помнится, как об уже пройденном, о настоящем не думается как о бесполезном, а о будущем мнится как о таком далёком, что ощутить его внутри себя сил божеских не хватает.

Он парил святым духом над Россией, поднимаясь всё выше, и узнавал родимые места все чётче: от первой до третьей «Вифлеемской звезды», где на стыке веков рожден уже четвёртый сын богородицы, о котором она и ведать не ведает, но уже бродит он по земле за своей чертой  и тянет за собой нить греха от Вечного Жида до Японского и Охотского морей, где схлопнется Камчатской ракушкой горнило Ключевской Сопки и разлетится по всей Земле, перебивая кошерный дух опресноков, - аромат красной икры, лангустинов и крабов, нежной нерки и огуречной корюшки, морской капусты и гребешков; а, оттолкнувшись от Курильских гор, вернётся из-за Урала на Русскую равнину насыщенный духом кедровых орехов, пихты и кабанятины, прокрученной с лосятиной в пельмени, вкус которых под ледяную медовуху на хрене и чесноке никакому Яхве и не снился.