Сода, соя, кровь

«…и если кого-то спрашивают:
— зачем ты убил?
там отвечают:
— я хотел его жизнь, а не смерть
и зима словно начинается заново.»

У снежного человека нет лица.
Он слепец.
Он колет нас в сердце месяцем.
Распускаются нити вен.
Роговица отходит от глаза.

Раз за разом:
 след из боли,
 ножик в бровь,
 тело — сода, соя, кровь.

Этот город — акцептор.
Выжигает рецепторы.
Варит нас заживо по рецепту,
 жрёт нас цербером,
 заковывает в цепи.
Он крепнет.
Мы слепнем.
Он лечится.
Мы молимся.
Светят прожекторы.
Эта жатва
 растрепала, измотала и изжила.
Его жажда выжимает из нас жизнь.
Мы выживаем.

Выжечь бы нас в памяти
 раскалённым железом,
 жалом кинжала,
 самострелом,
 самопалом.
Вокруг лишь шакалы.
Этот город залит алым:
 красным,
 кровавым,
 крамольным,
 мясными крошками,
 крупицами разума.
Нежное крошево.
Ненужные крылышки.

Всё что дано —
 обратно отобрано,
 и я снова тону,
 снова на дно.

Я здесь лишний,
 ненужный,
 чужак.
Безобра’зный,
 безо’бразный,
 обезоруженный.
Мир хороводом кружится.
Мы с ним не подружимся.

Мы не местные
 в этой перенаселённой местности.
Месиво месится,
 ангелы бесятся,
 пляшут черти,
 мы мечемся.

Расширяем чертоги
 точными толчками,
 точками,
 сточенными клычками,
 рваными строчками,
 немыми многоточиями.
Передаю полномочия.
Мне невмочь.

Молчи.
Здесь нет больше места
 для чести и честности,
 мести и трезвости.
Выметайся!
Хватит бред нести!

Убогий!
Побойся бога!
Побейся об стенку!
Белый город,
 я пишу для тебя стишки.
Не баллады,
 не искусство,
 не искусные явства.
Это баланда
 из гнилостной крови
 и липкого страха.

Как в хрустальном снежном шаре
 скатываемся по спирали.
Под стеклянным куполом
 засыпаем под наледью.
«Обещаю жить».
На мраморе твои инициалы.
«Мы даже не попрощались».