Милая Элли

У милой Элли острые зубки,
звериный оскал.
Милую Элли никто не любил,
не ласкал.
Но ей и не важно.
У Элли большие глаза и тонкие пальцы.
У нее нет отца:
Он кончил, съеб*лся
ещё до её рождения.
Поддался сладкому наваждению:
Не следил за ее превращением
из девочки в девушку,
из девушки в женщину,
из женщины в зверя
в человеческом теле.

Милая Элли играет в вуду - игрушки,
шьёт им одежку, пришивает рюшки.
И даже из собственной мамы
Элли
вылезла,
продрав ей когтями брюшко,
как сладкую липкую вату.
Вот такая милая девочка Элли.

Она всё ещё дышит:
тёплая, нежная,
научившаяся притворяться.
Скрывает душевное онемение,
начинает кривляться:
Скалится в зеркало, носит цветастые платья.
Отражение морщится в отвращении и отворачивается.

Кости хрустят в чёрной пасти,
жернова перемалывают запястья,
с тихим лязгом жуют, как жвачку
всё до последней венки:
Мясоперерабатывающий завод, не иначе.

Жмётся, смеётся,
тянет ручки,
рвёт меня по кусочкам.
Складывает в цветастые фразочки,
декларирует их со скамеечки.

Милая Элли целуется нежно и хрупко,
кусает, смотрит из под ресниц,
и с тихим визгом включается мясорубка,
и блажь вперемежку с мясом валится из глазниц.
И яблоко с тихим стуком
падает и укатывается.
И её жертвы поют и улыбаются.
Они всегда улыбаются.

Я только помню:
Бежал от нее через кладбище,
эпитафии пели юдоли,
их лица капали мясом глазниц:
«Усопший не знает боли»
Их лица — почему-то моё лицо,
исходили гниения смрадом.
И поседевший могильщик - старик
шептал мне: не бойся, вернись,
«Усопший не знает страха».

Милая Элли, как сладок твой взгляд,
как остры твои зубки.
Как мило опять ты целуешь меня,
как тихо работает мясорубка.

Видно, это твоё призвание:
Рвать меня на куски каждый раз.
Громыхание пульса, жерновов смыкание,
такой славный больной экстаз.

Глаз закат, беззвучный крик.
Эпитафии снова поют в ассонанс.
Я только помню, как сердобольный старик
жмёт меня ближе и ласково говорит:

«Не бойся, дитя.
Что не смогло убить тебя —
попробует ещё раз.»