Беневша - 23

                23 глава

Зима тянулась, седая и безжалостная. Снег, наконец, начал
потихоньку таять, обнажая черную, изголодавшуюся по солнцу
землю. И в одну такую ночь, когда ветер выл в щелях хлева,
Мураду приснилось. Он спал. Голова его покоилась на чьих-то
коленях. Нежных, теплых, дышащих уютом и безопасностью.
Женщина над ним была как мираж – то ли мать из туманных
воспоминаний раннего детства, до Азамата, то ли сама Бене,
воплотившаяся в саму суть доброты. Он купался в волнах нежности,
в забытом, почти запретном чувстве – материнской любви.
Оно обожгло его изнутри ослепительным светом и острой, сладкой
болью одновременно. Он проснулся от собственных рыданий.
Слезы, горячие и соленые, душили, текли по щекам, смывая пыль и
навозный запах. Но сквозь разрывающую грудь боль пробивалось
странное, щемящее счастье. Он вспомнил это чувство.
Хотя бы во сне. Хотя бы на миг. После этого он стал избегать
свою настоящую мать. Каждый ее пустой, скользящий мимо взгляд,
каждое равнодушное движение руки, были ножом, разрушающим
хрупкий, драгоценный мираж из сна. Он отчаянно хотел сохранить
тот лучик, тот призрак любви, согревший его душу в ледяную ночь.
Видеть же ту, что родила его, но отдала на растерзание,
было невыносимо. От одного ее вида становилось плохо, горло
сжимал спазм.
 Решение созрело кристально ясно, как лед на утренней, чистой
воде. Хватит. Он больше не мог терпеть эту пытку. Видеть живую
мать перед собой и ничего не испытывать к ней, это невыносимо
больно. Ему стало страшно от этого. То, что мать не обращает
на него внимание, можно объяснить обстоятельствами.
Но не чувствовать любовь к ней…
 Он пришел к Зайнаб.
 - Зайнаб хала, - сказал он твердо, глядя прямо в ее добрые,
но грустные глаза, - Куда можно идти батраком?
 - Что, сынок, совсем стало тяжело?
 Мурад опустил голову. Зайнаб поняла, что парень прячет глаза,
и не стал его мучить расспросами.
Она глубоко выдохнула, от самого сердца, будто выдыхала всю боль
за этого сироту при живой матери, за этого крепкого парня
с душой, истерзанной в кровь.
 - Хорошо, Мурадик, у мужа спрошу, - пообещала она, дрожащим
голосом. – Узнаю и скажу тебе. Обязательно.
 Мурад кивнул. В его обычно сдержанных, потухших глазах горел
теперь огонь решимости. Он стоял на пороге, но на этот раз -
своего ухода. За спиной оставалось ледяное молчание матери,
звериные усмешки братьев, кислый запах хлева и призрак девочки
с голубыми глазами, чьи лепешки были манной небесной.
Впереди – неизвестность.  В душе – хрупкое, как первый прозрачный
ледок на ручье, но бесконечно драгоценное воспоминание о тепле
женских коленей и о чувстве, которого у него не было.
И которое теперь, хотя бы как сон, как далекий маяк, он уносил
с собой. Он уходил от матери, которая была, но которой не было.
 В этом горьком парадоксе билось сердце его сиротской доли.