Размышление у входа...

Что такое кладбище? Это, я вам скажу, конечная инстанция. Тут уже не поспоришь. Тут все равны. Вот лежит директор треста, а рядом — его сантехник. И обоим уже всё равно, у кого капает. Лежат тихо, мирно, не мешают друг другу. Демократия!

И какая экономия! Ни тебе квартплаты, ни тебе за свет. Лежи себе, думай о вечном. А вокруг — тишина... Ну, почти. Птички поют, ветер шумит. Родственники приходят, что-то трут, красят... Суетятся. А ты лежишь и думаешь: «Ну вот чего вам в жизни не хватает? У меня вот уже всё есть. И тишина, и покой, и оградка красивая».

Надписи — это же отдельная песня! «Помним, любим, скорбим». Кратко, ёмко. В жизни бы так! А то: «Где ты был? С кем ты был? Почему так поздно?» А тут — полная идиллия. Сплошная любовь и скорбь.

Так что это место не страшное. Это место — для подумать. О том, что вся наша беготня, все эти «надо срочно», «успеть», «догнать»... всё это в итоге заканчивается вот таким вот горизонтальным положением. И единственное, что от тебя остаётся — это маленькая табличка. И хорошо, если на ней напишут что-то приличное. Так что жить надо так, чтобы потомкам не было стыдно за эпитафию.

*******************

Что я вам могу сказать за мою работу? Работа нервная, но стабильная. Клиентура, конечно, не жалуется. Никогда. Это плюс. Молчаливые все, лежат себе, думают. О чём думают — не говорят. И это тоже плюс.

У меня тут всё по-честному. У всех одинаковые шесть футов. Что у профессора, что у начальника ЖЭКа. Лежат рядом. При жизни бы в одном лифте не поехали, а тут — соседи. И тишина. Никто не сверлит, музыку в два часа ночи не включает. Идиллия!

Иногда родственники приходят. Эти — шумные. Плачут, говорят. Говорят, говорят... Слушаешь и думаешь: «Что ж ты ему это при жизни не сказал? Он же тогда ещё слышал». А теперь что? Теперь он уже в той инстанции, где твои слова доходят без посредников. Или не доходят вообще. Тут уж как повезёт.

Самое смешное — это памятники. Чем меньше человек был при жизни, тем больше у него гранит после. Пытаются камнем наверстать то, чего не было. «От скорбящей жены». А я-то помню, как эта скорбящая жена ему сковородкой по голове... Ну, да ладно. Это их личное. Моё дело — чтобы всё ровно стояло.

И вот ходишь тут между рядами... Тут генерал, там балерина. Тут вор, там прокурор. Все в одном районе прописались. Без блата. И понимаешь: вот она, справедливость. Не в суде, не в газетах. А здесь. Под землёй. Все равны. Все лежат тихо. И ждут. Чего ждут? А кто ж их знает. Может, переклички.

*************

Вы думаете, у меня тут главное — покойники? Нет. У меня тут главное — оградки. Оградка — это характер. Вот стоит одна — ржавая, покосившаяся. Сразу видно — забыли. Или сделали вид, что забыли. А вот другая — из нержавейки, блестит, как новая копейка. Это дети из Германии прислали. Раз в пять лет приезжают, протрут её специальной тряпочкой и опять в свою Германию. Памятник доволен, блестит. А что там под памятником — кто его знает.

Самое интересное начинается, когда ставят новую. Приезжает бригада. Вася и Петя. У них с собой — уровень, кувалда и большой жизненный опыт. Уровень они обычно теряют после обеда. Поэтому ставят по опыту. А опыт у них разный. У Васи глаз намётан на вертикаль, а у Пети — на горизонталь. В итоге оградка стоит как-то... диагонально. Философски. Мол, всё в этом мире непрямо.

А калитка! О, калитка — это отдельная песня. Её делают так, чтобы она или не открывалась вовсе, или не закрывалась никогда. Третьего не дано. Это как жизненный выбор. Либо ты внутри и навсегда, либо ты снаружи и не зайдёшь. А если она ещё и скрипит... Этот скрип — это же музыка! Это она с теми, кто внутри, переговаривается. Жалуется на погоду, на цены, на то, что Петя с Васей опять уровень потеряли.

И вот ходят родственники, дёргают эти калитки. Пыхтят, ругаются. «Опять заело!» А я смотрю и думаю: «Гражданочка, а куда вы торопитесь? Он-то уже никуда не спешит. И вас подождёт. Постойте, послушайте, как калитка скрипит. Может, это он вам что-то сказать пытается. Например: „Не дёргай так, смазать надо!“».

***********"" “"""" ""

У нас тут есть свой главный инспектор. Кот. Чёрный, как совесть прокурора. Зовут Васькой. Хотя какой он Васька? Он — Василий Петрович. Он тут дольше меня работает. Ещё при Ельцине, говорят, начинал.

Он ничей и одновременно всехний. Его подкармливают все. Сердобольные старушки несут ему ливерную колбасу. Вдовы делятся бутербродом с сыром. Даже мужики, которые приходят помянуть друзей водкой, плеснут ему в блюдечко молока. Водку не предлагать — не пьёт. Принципиальный.

Он обходит владения. Не спеша. Подойдёт к одной могилке, посидит. Посмотрит на фотографию. Будто сверяет: «Так, Иванов. На месте. Скорбим». Пойдёт к другой. Потрётся об оградку. «Петрова. Помним». У него свой учёт. И он точнее любого журнала.

Он единственный, кто имеет право спать на памятниках. Особенно на тех, что из полированного гранита. Летом они тёплые. Он лежит, как египетский сфинкс, и смотрит на всю эту нашу суету. И в глазах у него такая вселенская мудрость, будто он не просто кот, а реинкарнация какого-то местного философа, который решил остаться здесь навсегда. Чтобы наблюдать.

Иногда он провожает посетителей до ворот. Идёт рядом, молча. А у самой калитки останавливается, смотрит так, будто говорит: «Ну, вы идите. У вас там дела, проблемы, кредиты. А я остаюсь. У меня тут вечность. И скоро обед». И ведь не поспоришь. У него действительно вечность. И колбаса по расписанию.

****************

Цветы — это отдельный разговор. Особенно искусственные. Я их называю «вечная память из пластмассы». Они не вянут. Никогда. Это удобно. Принёс один раз — и на всю жизнь. Его жизнь, не твою.

Вот приходит дама. Вся в себе. В шляпке. И несёт букет таких роз, что краснее знамени. Ставит в вазочку. А вазочка — из-под майонеза. И вот стоит этот пластиковый апофеоз на фоне серого гранита. И думаешь: «Что этим хотели сказать? Что любовь была такой же яркой и несгибаемой? Или что она тоже была немного... синтетической?»

А живые цветы — это другое. Это драма. Принесли сегодня — красивые, пахнут. Завтра — головки повесили. Послезавтра — всё, конец представлению. И в этом есть какая-то честность. Всё как в жизни. Ярко, бурно, а потом — гербарий.

Но самое интересное — это когда приходят с рассадой. Анютины глазки, бархатцы. Копаются, сажают. Землю рыхлят. И разговаривают с портретом на памятнике: «Вот, мама, смотри, я тебе твои любимые бархатцы принесла. Чтобы красиво было». И в этот момент нет никакой разницы, кто где находится. Они вместе. На своей даче. Шесть соток тишины. И эти бархатцы — это не просто цветы. Это как будто они продолжают вместе сажать огород. Только урожая уже не будет. Хотя... кто знает, какой тут урожай.

**************


Вы думаете, здесь нет коммерции? Ошибаетесь. Здесь всё, как у людей, только тише. Вот, например, услуга — «протереть памятник». Приходит человек, у которого нет времени, но есть совесть. И немного денег. Он мне: «Петрович, тут такое дело...». А я ему: «Дело понятное». И вот я иду с тряпочкой и ведром. И протираю. И не просто протираю, а с чувством. С уважением. Чтобы и покойный был доволен, и заказчик.

А покраска оградки? Это уже бизнес-класс. Тут нужна квалификация. Чтобы не запачкать гранит. Чтобы цвет лёг ровно. Я использую специальную краску — «Сурик свинцовый». Звучит надёжно. Почти как «вечная память». И вот красишь, а сам думаешь: «Вот был человек, строил планы. А теперь всё, что от него осталось — это оградка, которую я крашу за триста рублей». И как-то по-другому на эти триста рублей смотришь. В них не только мой труд, но и его несбывшиеся планы.

А самый цимес — это когда находят клады. Ну, не клады, а так... мелочь. Кто-то рюмку водки оставит и кусочек хлеба. Водка к утру испаряется — ангелы уносят. А хлебушек — птичкам. А бывает, монетку на плиту положат. По старой привычке. Чтобы вернуться. Куда вернуться? Зачем? Непонятно. Но я эти монетки собираю. Не из корысти. Просто это как... как чаевые. От тех, кто уже никуда не торопится, тем, кто ещё бегает. За хлебом. За краской. За жизнью.

******************************

Люди сюда приходят разные. Вот есть «обязательные». Они приезжают по большим праздникам. На Пасху, на Радоницу. У них с собой программа: убрать, покрасить, помянуть. Всё делают быстро, деловито. Как на работе. Поставят галочку в своём внутреннем списке «долг выполнен» и уезжают с чувством облегчения. Они не скорбят, они исполняют ритуал. И в этом тоже есть своя правда.

Есть «говоруны». Эти приходят одни. Садятся на скамеечку и начинают рассказывать. Новости, сплетни, жалобы на правительство. Всё выкладывают. Будто на приёме у психолога, который никогда не перебьёт. И им легчает. Они уходят, оставив здесь груз своих слов, а в ответ забрав тишину. Честный обмен.

А есть «молчаливые». Эти самые сложные. Придёт, встанет у могилы и стоит. Час, два. Не шелохнётся. Просто смотрит на фотографию. О чём он думает? Что он там видит? Этого никто не знает. В его молчании — целая жизнь. И целая смерть. Он не плачет, не говорит. Он просто... присутствует. И это, может быть, самое сильное из всех проявлений памяти. Когда слова уже не нужны. Когда всё сказано тем, что ты просто пришёл и стоишь. И весь мир вокруг замирает. Остаётесь только вы вдвоём. И тишина.

***********"" "" "" "" "" "********


Какая, думаете, здесь музыка? Тишина? Нет. Тишина — это только фон. А музыка разная. Самая частая — это плач. Он бывает разный. Есть громкий, показной, как на похоронах у цыганского барона. С заламыванием рук и причитаниями. Это — опера. Трагическая.

Есть плач тихий, внутренний. Когда слёзы не текут, а просто стоят в глазах. И человек смотрит на гранитную плиту, и в этом взгляде вся мировая скорбь. Это — ноктюрн. Очень личный. Исполняется шёпотом души.

А бывает, музыка приходит извне. Вот молодёжь соберётся у ворот с портативной колонкой. И оттуда — бум-бум-бум. Рэп какой-нибудь. Про жизнь, про район, про то, что всё не так. И сначала думаешь: «Кощунство!». А потом прислушаешься... А ведь и здесь лежат те, кто тоже думал, что всё не так. И тоже хотел переделать мир. Так что, может, это и не кощунство, а просто саундтрек к их молодости. Запоздалый.

Но самая главная музыка — это ветер в старых тополях. Он гудит, шелестит. То как орган в пустом соборе, то как колыбельная. Он поёт всем сразу и каждому по отдельности. О том, что всё проходит. И печаль, и радость, и сама жизнь. Остаётся только этот шум. Вечная музыка вечного покоя. И под неё так хорошо думается. Обо всём. И ни о чём.

********"" ""*****

Кладбище — это ведь не только для людей. Это целый мир. Вот, например, кошки. Их тут много. Они — местные аристократы. Ходят, где хотят, спят, на чём хотят. Особенно любят на тёплых от солнца плитах лежать. И смотришь на такую кошку, которая разлеглась на могиле какого-нибудь профессора, и думаешь: «Вот она, настоящая философия». Профессор всю жизнь доказывал какие-то теории, а кошка просто лежит. И кто из них постиг суть бытия — большой вопрос.

Собаки сюда забегают. В основном, бездомные. Они ищут не вечный покой, а вполне себе земную еду, которую оставляют на могилах. И в этом нет ничего дурного. Жизнь должна поддерживать жизнь. Покойному уже всё равно, а собаке — обед. Круговорот еды в природе. Иногда какая-нибудь прибьётся к могиле, где её при жизни любили, и лежит, ждёт. Вот это верность. Почище всяких эпитафий.

А птицы! Это же местный хор. Воробьи чирикают, суетятся — это массовка. Вороны каркают — это басы, солидные, знающие. Синички звенят — колокольчики. И все они заняты своими делами. Гнёзда вьют, птенцов кормят, ссорятся из-за хлебной крошки. Прямо над гранитными портретами кипит настоящая, живая, шумная жизнь. И это, знаете ли, очень правильно. Это лучшее доказательство того, что ничто на самом деле не заканчивается. Просто меняет форму.

*******************

Землекопы.Думаете, это мрачные люди в чёрном? Как бы не так. Мои коллеги, Вася и Петрович, — самые жизнерадостные люди, которых я знаю. У них своя философия. «Мы, — говорит Вася, — не закапываем, а укрываем. Как мать дитя одеялом». И ведь не поспоришь. Работа у них сезонная. Зимой земля — как камень. Тут не лопата нужна, а лом и крепкое слово. А летом — милое дело. Копаешь, а из земли корешки пахнут, червяки выползают. Жизнь.

У них свои приметы. Если лопата легко идёт — значит, человек был хороший, земля его сама принимает. А если на камень наткнёшься или на старый корень — значит, характер у покойного был с вывертом, цеплялся за жизнь до последнего. И вот они копают, анекдоты травят. Про политику, про жён, про цены на картошку. И в этом нет цинизма. Наоборот. Они так утверждают жизнь. Прямо на краю вечности. Их смех — это самый громкий гимн тому, что всё продолжается.

А после работы они не пьют горькую. Они пьют чай. Крепкий, с сахаром. Сидят на перевёрнутых вёдрах, смотрят на закат и молчат. Вся дневная суета уходит. И остаётся только усталость и простое понимание. Что все мы тут гости. И их работа — просто помочь очередному гостю устроиться на новом месте. Проводить, так сказать. И сделать это хорошо. Надёжно. Навеки.

********************

На могилах оставляют не только цветы. Оставляют вещи. И у каждой — своя история. Вот лежит выцветший плюшевый заяц. Его принесла маленькая девочка своему дедушке. Она с ним разговаривает, поправляет ему ушко. Для неё дедушка не умер, он просто спит здесь, под землёй, и ему нужен друг, чтобы не было одиноко. И кто посмеет сказать, что это не так?

А вот на другой плите — стопка водки и кусок чёрного хлеба. Классика. Это приходят старые друзья. Выпьют, помянут, расскажут, как сыграл «Спартак». Это не просто ритуал. Это продолжение диалога, который оборвался на полуслове. Они до сих пор советуются с ним, спорят, делятся новостями. И эта стопка — знак того, что его место за столом по-прежнему не занято.

Иногда видишь совсем странное. Детский рисунок, прижатый камнем. Старые очки в поцарапанной оправе. Любимая книга, размокшая от дождей. Это не просто хлам. Это — якоря. Последние ниточки, которые связывают живых с теми, кто ушёл. Люди приносят сюда самое дорогое, самое личное, пытаясь поделиться теплом с холодной землёй. И знаете, что я думаю? Может, у них и получается. Может, эти вещи действительно греют. Не тела, конечно. Но души — наверняка.


**********""

Памятник — это последняя попытка человека заявить о себе. Кричать в вечность. И кричат все по-разному. Вот огромная плита из чёрного гранита, отполированная до зеркального блеска. На ней — портрет во весь рост. Человек в дорогом костюме, смотрит строго, свысока. «Директор завода», «Заслуженный деятель». Этот памятник — не для покойного. Он для живых. Чтобы помнили, кто тут был главным. Чтобы и после смерти продолжать давить авторитетом.

А вот скромный деревянный крест, покосившийся от времени. Имя почти стёрлось. Его поставили наспех, по-простому. И в этой простоте — больше правды. Здесь лежит человек, которого любили не за звания и должности. Его любили просто так. И эта любовь не нуждается в граните, она живёт в сердцах тех, кто ещё помнит, как звали того, кто спит под этим крестом.

Есть и совсем забавные. Видел я памятник в виде футбольного мяча. Лежал там, видимо, страстный болельщик. Или в виде раскрытой книги — для учителя или писателя. Люди пытаются даже в камень впечатать то, чем они жили. Своё главное увлечение, свою страсть. И это трогательно. Это как последняя, отчаянная попытка сказать миру: «Я был не просто фамилией и датами. Я любил футбол. Я любил книги. Я — был». И знаете, я верю, что камень это слышит. И хранит.

*******************


Люди приходят сюда разные. Вот женщина в чёрном платке. Она приходит каждую субботу, в любую погоду. Молча стоит у могилы мужа, поправляет цветы, смахивает пыль с портрета. Она не плачет. Слёзы давно кончились. Она просто приходит быть рядом. Для неё это — продолжение их семейной жизни, просто в несколько иных обстоятельствах. Он здесь, она там, но они всё ещё вместе.

А вот компания молодых ребят с гитарой. Шумные, весёлые. Пришли к другу. Включают его любимую музыку, рассказывают последние новости, смеются. Со стороны может показаться — кощунство. Но это не так. Они не дают своему другу умереть окончательно. Они делятся с ним своей жизнью, своим смехом, своей молодостью. И это, пожалуй, самый лучший способ сказать: «Брат, мы тебя помним».

Бывают и «туристы». Ходят, читают надписи на старых памятниках, разглядывают даты. Ищут знаменитые фамилии или просто необычные эпитафии. Для них это — музей под открытым небом. И в этом тоже нет ничего плохого. Они прикасаются к истории, к чужим судьбам, и, может быть, впервые задумываются о своей собственной. Ведь ничто так не отрезвляет, как прогулка среди тех, кто уже всё закончил.

И все они, скорбящие вдовы, весёлые друзья и задумчивые туристы, делают одно общее дело. Они не дают этому месту превратиться в простое хранилище костей. Они наполняют его любовью, памятью и смыслом. Они доказывают, что человек жив, пока его помнят. И моя работа — просто следить, чтобы им никто не мешал.