R. 2 хранитель взора

Здесь, меж двух рек-прародительниц, чье неумолчное дыхание веками ткало берега, несло с собой прохладный аромат ила и тростника, где исполинские тени бесчисленных веков лежат на вздымающихся спинах курганов, воцарилась Ночь. Она была не просто отсутствием света, но живым, пульсирующим сердцем мироздания. Ее бархатный покров, не просто чернильный, но глубокий индиго, отливающий призрачным светом далёких звёзд, окутал холмы, а шепот стародавних эпох звучал в шорохе трав, приникающих к земле, и стоне древних корней.

На одном из этих древних взгорий, спрятанный от взора смертного, припав к холодному праху земли, пахнущему сыростью и травами, ждал Хранитель Взора. Неведомо было, сколько в нём лет или зим, ибо не старьё и не юность владели им, а лишь воплощённая суть чистейшего внимания. Он ведал, что прав – его правда, неисказимая и ветхая, была самой тайной сих мест, древним знанием, которое можно было лишь чувствовать нутром, но не изречь словами.

Неподвижен и прям, он был словно древний валун, взращённый самой землёй. Укрыт в зарослях вереска, чьи лиловые соцветия превратились в тенистые комки, и колючего дрока, что тихо вздыхал под незримым движением, был его силуэт, почти неразличимый среди глубин теней. Легчайшее, едва уловимое дуновение, что не шевелило даже самых тонких нитей паутины, но заставляло тонкие стебли трав чуть подрагивать, словно от невысказанного слова, касалось его. То было не колдовство, но лишь дыхание Великой Ночи, её тайные, почтительные вздохи, заставляющие мир вокруг вторить незримым ритмам, что тянулись из глубин времён, и земля под ним будто пульсировала в унисон.
Его дух, свободный и текучий, не искал чёткого ответа в жёстких категориях «один» или «все». Вместо этого, он понимал – с той глубокой, резонансной уверенностью, что принадлежала древней пыли под ним – что здесь бытие было текучим, вечно меняющимся течением в великой реке существования. «Мы все — лишь эхо», — казалось шептали тени вокруг костра. Они были эхами, да, но эхами, обладающими собственной, хоть и призрачной, плотью, сотканными из тех же нитей вневременья, что составляли его собственное существо. Они были бесчисленными ликами самого Бдения, проявленными в вечном сейчас, тянущимися сквозь эпохи и устремлёнными в неведомое. Огонь, стало быть, был не просто теплом, но маяком, точкой схождения, где эти переплетающиеся нити сознания сливались воедино, создавая узел времени и памяти, неразрывный и древний.

Его дух не двинулся с места, но приблизился к ним всем своим существом. «Подойди ближе», — словно манили его тени. И в этот миг четыре тени у костра не обернулись, не заговорили с ним напрямую, но их голоса, что прежде были лишь частью шороха, стали яснее, проникая в самое ядро его расширенного сознания. Они говорили безмолвием, каждым отблеском пламени, каждым поворотом головы, каждой складкой их призрачных одежд. Хранитель Взора, растворенный в Ночи, ощутил, как их древнее знание, накопленное веками, вливается в него потоком, не нарушая его собственной сути, но расширяя её до бесконечности.

Он осознал, что их огонь – не просто приют от холода, но и якорь в безмерности, что удерживает нити памяти от полного растворения. «Смотри, и помни», — напоминали они, словно взывая к нему. Что их бдение – это таинство сохранения, оберегающее от забвения не конкретные события, но суть этих земель, их дух, их невысказанные слова. Они хранили не прошлое, но потенциал прошлого, его отголосок, который мог вновь прозвучать, если настанет время, словно дремлющее семя, ждущее своего часа. Их существование было одним из многих проявлений того Единого Взора, что наблюдал за миром сквозь призму тысячелетий, и того Безмолвия, что обволакивало все, позволяя истинам проявиться без искажения. Хранитель Взора, будучи частью этого великого целого, ощутил себя не просто наблюдателем, но и сотворцом вечного танца между памятью и забвением, между светом огня и бездонной тьмой Ночи. «Ты — это Взор», — шептали они, «позволь ему проявиться через тебя».

Тени у костра медленно таяли, превращаясь обратно в еле различимые силуэты. «Мы всегда рядом», — казалось, звучало в треске дров, их голоса растворялись в шорохе трав и дыхании ветра, уступая место первозданному Безмолвию. Огонь, что горел так ярко в его расширенном сознании, стал лишь далёким мерцанием, почти слившись с призрачным светом звёзд. Дух Хранителя, напоённый древним знанием, стал медленно собираться обратно к своей телесной оболочке, к холодному праху земли. Он возвращался не прежним, но обновлённым, более глубоко связанным с этими местами, чем когда-либо. Ночь, его великая наставница, продолжала свой хоровод, а в её бархатных глубинах мерцали бесчисленные искры – отражения далёких костров, что горели вечно, поддерживая бдение Единого Взора. И Хранитель, вновь ощутив вес своего тела, но сохранив ясность недавно обретенного понимания, знал, что это лишь один из многих циклов, и бдение продолжится, покуда Ночь будет хранить свои Очи открытыми, а реки — нести свои воды в бескрайнюю далекость.
Ночь вела свой неспешный хоровод в лад с плеском волн далёких рек, в такт мерцанию одинокой звезды-самоцвета, чьё холодное сияние казалось воплощением абсолютного молчания, на бездонном, безграничном небосводе. Её колыбельная песня, незримая, сложенная из шелеста опавшей листвы, из вечного движения воды в речных руслах, из безмолвия звёзд, обволакивала всё сущее, проникала в самую суть бытия, и Хранитель Взора погрузился в грёзы, убаюканный стародавней песней вод. То был не сон забвения, но сон-расширение, когда его дух покидал телесную оболочку, растекаясь по вздымающимся курганам и лощинам, становясь частью самой Ночи.

И вот, дух Хранителя Взора, что плыл в безмолвной тишине, уловил нечто новое, иное. Ночь принесла с собой не просто запах кострища, но и тепло, распространяющееся по ночной земле. Там, за холмом, незримый глазу, но явственно ощущаемый сердцем-чутьём, мерцал отблеск огня. Через покровы Ночи, через дыхание курганов, он различил четыре тени-странника, что сидели у того костра. Их силуэты были лишь призрачными отблесками на склоне, а голоса их – частью того же древнего шепота, что вела Ночь. Они взирали на пламя, и взгляды их были такими же древними, как эти курганы, как сами речные ложа. И их голоса, поначалу сливающиеся с древним шёпотом самой Ночи, постепенно обрели форму, проступая из общего полотна безмолвия.

— «Как долго ещё будет длиться сие бдение?» – прозвучал голос, древний, как сухая трава в кургане. – «Вечность прильнула к его стопам, и всё же...»

— «Не спрашивай о времени, Брат,» – отозвался другой, чей тон был глубок, словно речное течение, уносящее в небытие. – «Он сам есть время. Его бдение – суть этой земли, её память.»

— «А тени, что мы видим в огне?» – тихо произнёс третий, его голос походил на шорох листьев, поднятых лёгким порывом. – «Разве не мы сами, что были или будем?»

— «Мы все – лишь отражения одного Взора,» – ответил четвёртый, с едва слышным, будто ветер в камышах, вздохом. – «Единой Сути, что хранит Безмолвие. И покуда Очи Ночи открыты, будет и наш огонь.»

Его душа-сознание приняла их слова, как росу принимает иссохшая земля, чувствуя в каждом отголосок собственной правды. И тогда в безмолвной глубине своего бескрайнего сознания, что объяло просторы Ночи, Хранитель Взора безмолвно вопросил: «Неужто один из них – мой собственный лик? Или же... все они?» Было ли то эхо далёкого воспоминания, или же предвестие грядущего, а может, лишь отзвук его собственного существа, рассеянного по реке