Врата джиннов

Песчаные ветры стонали над мединой. В маленькой комнатке, пахнущей благовониями и старыми свитками, Рабби Яаков Вазан сидел, погрузившись в текст, который мало кто осмеливался открывать. Это был не "Зогар", и не "Сефер Йецира". Перед ним лежали страницы, исписанные арабской вязью, имена, вызывавшие дрожь: Сахир, Мирдан, Амаймон... Имена джиннов, владык пустынь и забытых колодцев.

"Врата тонки, Яаков, – прошептал он сам себе, водя пальцем по сложным знакам. – Тонки, как шелк, и опасны, как змеиный яд. Но знание... оно стоит риска".

Он был каббалистом, ученым, но жажда прикоснуться к источнику силы, к первозданной стихии, бушевавшей за пределами благочиния Галахи, гнала его дальше. Он искал не только знания Сфирот, но и их живую силу, скрытую в языке ветров и камней. Для этого он обращался к тем, кто жил по ту сторону – к ситра ахра.
Однажды, когда сын местного кади умирал от лихорадки, которую не брали никакие лекарства, отчаявшиеся родители пришли к нему. "Помоги, Маулана! – взывали они. – Говорят, ты говоришь с теми, кто знает корни болезней".

Вазан помолчал, глядя в темные глаза матери, полные ужаса. "Цена может быть высока", – предупредил он.

"Любая цена!" – всхлипнула она.

Ночью, в пустыне, за пределами медины, он начертил круг из соли и серы. Воздух затрепетал. Из тьмы раздался хриплый смешок. "Кто зовет Абу Хасана? – прошипел голос, похожий на шелест песка по гробовой плите. – Еврей? Редкий гость".
"Я зову, – ответил Вазан, не отрывая взгляда от огонька в центре круга. – Болезнь. Сын кади. Унеси ее".

"Унести? – захохотал джинн, и его смех был как камнепад. – Я могу перенести. Кто примет ее на себя, мудрец? Кто будет сосудом?"

Вазан ощутил, как холод пробежал по его коже. "Я", – сказал он просто.
Что произошло потом, он помнил смутно. Огонь погас. Подул ледяной ветер. Он почувствовал, как в его тело, как яд, хлынула чужая боль, жжение, слабость. Наутро, сын кади сидел на постели, бледный, но живой. А Вазан... он сжимал кулак, чувствуя, как в его костях гнездится чужеродный огонек.

"Он принял болезнь на себя", – шептались в медине. "Как шаманы-талебы с окраин". Некоторые благословляли его. Другие, особенно строгие раввины, качали головами: "Опасная тропа, Яаков. Ситра ахра не дарит, она одалживает. Под проценты".

Но Вазан шел дальше. Он изучал арабские гримуары, суфийские дыхательные техники, которые, как он верил, помогали управлять внутренним огнем. Однажды пастухи видели, как по склону холма бежит огромный серый волк, а на месте, где он скрылся, нашли следы человеческих ног. Говорили, что это Вазан, научившийся менять облик, чтобы проникать в запретные места, где хранились древние знания.
"Границы, – говорил он своим немногочисленным ученикам, – иллюзия. Дух – это ветер. Он не знает стен. Джинны, ангелы, люди – все мы сотканы из одного Света, просто... затуманенного".

Но однажды он решил пойти слишком далеко. Он хотел не просто управлять духами, но поглотить их силу, сделать ее частью себя. "Слияние", – шептал он, глядя на сложные диаграммы, сочетавшие каббалистические символы с арабскими талисманами. Он вызвал не одного, а целый круг могущественных джиннов, связанных древней клятвой.

Ночь была темной. Ветер стих. Вазан начертил знаки, произнес имена. Воздух задрожал. Из тьмы возникли фигуры, сияющие холодным огнем. Их глаза были стары, как мир.
"Ты хочешь стать одним из нас, малый? – прозвучал многоголосый шепот. – Или ты хочешь, чтобы мы стали тобой?"

Вазан почувствовал, как его собственная сила, его знание, его воля, словно песок, утекают сквозь пальцы. Джинны не подчинялись. Они всасывали. Они ликовали, разрывая тонкую оболочку, отделявшую его человеческую сущность от их бесформенной стихии.

Утром его нашли. Тело Рабби Яакова Вазана лежало в центре разрушенного круга. На лице – не страх, а странное изумление. А в воздухе еще долго висел странный, горьковатый запах, как от сгоревших благовоний.

Суровые раввины кивали: "Предупреждали. Ситра ахра – не игрушка. Даже Соломон пал". Но в глазах некоторых учеников и тех, кого он исцелил, оставался вопрос: что же он нашел там, в той последней секунде, перед тем как граница разрушилась окончательно? Что за свет озарил его изумление? Знание? Или... свободу? Истории о нем продолжали жить – о маге, который слишком много знал и слишком много осмелился, чей конец стал и предупреждением, и... тайной.