Компас на запястье

ЛИТЕРАТУРНЫЙ АЛЬБОМ «КОМПАС НА ЗАПЯСТЬЕ»
по мотивам цикла «ПО СЛЕДУ ЧЁРНОЙ ЖЕМЧУЖИНЫ»

(Записки из странствий между Москвой и Карибами)


АВТОРСКОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

Каждый из нас — несостоявшийся капитан в порту несбывшихся отплытий. Мы составляем карты побережий, которых не видели, и сверяем часы с часами тех, кто уже отчалил. Годами мы шлифуем штурвалы из собственных сомнений, боясь отдать швартовы и выйти из гавани привычной жизни.

Этот альбом — не история о любви. Вернее, не только о ней. Это — вахтенный журнал одного плавания, которое началось в тумане шереметьевских огней и закончилось у кромки прилива в Сальвалеоне-де-Игуэй. Это попытка нанести на карту те координаты, где «Никуда» оборачивается новой точкой отсчёта, а одиночество — тем компасом, что указывает не на север, а внутрь себя.

Здесь вы не найдёте готовых ответов. Лишь вопросы, разбитые о скалы, как бутылки с письмами, которые никто не прочтёт. Стихи и проза в этом альбоме — это не два разных языка, а два состояния одной души: прилив и отлив, штиль и шторм. Это диптихи, собранные из осколков зеркал аэропортовых залов, солёных брызг Карибского моря и тишины, что остаётся после «последнего сообщения».

«Чёрная Жемчужина» — у каждого своя. Для кого-то — это женщина с татуировкой-компасом на запястье. Для другого — несбывшаяся мечта, затерянный маршрут или просто чемодан, который не сдаётся в багаж. Мы ищем её в чужих глазах, в далёких странах, в дне отлёта, надеясь, что сокровище спрятано где-то там.

Но самая опасная и прекрасная бухта — та, что скрыта в глубине наших собственных сердец. И чтобы добраться до неё, нужно не уплыть. Нужно — наконец — остаться. Остаться с собой. Со своим штормом. Со своим штилем.

Перелистывая эти страницы, помните: вы не читаете чужой дневник. Вы смотритесь в зеркало, где вместо вашего отражения — горизонт, который ждёт именно вас. И, быть может, в этих строчках вы узнаете не мою историю, а начало своей собственной.

Откройте альбом. Возможно, ваш парус уже наполняется ветром.

— А.Л.
Москва – Пунта-Кана – Москва




ДИПТИХ ПЕРВЫЙ «ОТЛЁТ»

Шереметьево, август. Бар терминала D. Последний вечер перед вылетом.

Он сидел в баре, перебирая в кармане билет до Барбадоса. Бывший архитектор, променявший чертежи на стихи, — он до сих пор носил с собой заточенный карандаш. Привычка. В прошлой жизни всё можно было исправить ластиком.

Барбадос не манил. Просто там кончались все маршруты, начиналось «Никуда» из его старых стихов. Месяц назад в этом аэропорту случилось чудо: ливень подарил три часа рая. Теперь тот же дождь возвращал его в одиночество.

Она стояла тогда у стекла, лбом прислонившись к холодной поверхности. В позе — усталость людей, слишком долго ждущих свой корабль. Лицо размытых очертаний, будто на выцветшей акварели. Мокрые пряди волос воронова крыла прилипли к вискам, делая её трогательно-беззащитной. А глаза... Глаза цвета морской волны, с расширенными зрачками, где пульсировали отражения взлётных огней. Смотрела не на полосу — куда-то за горизонт, в страну своих грёз.

Когда повернулась, взгляд медленно возвращался из далёкого плавания — словно капитану требовалось усилие, чтобы сосредоточиться на ближнем. На левом запястье — татуированный компас, стрелка к основанию большого пальца. Позже, касаясь губами этого места, он узнал: первую и единственную татуировку она сделала в семнадцать лет, в порту Касабланки.

Три часа за столиком с треснувшей столешницей. Её пальцы, тонкие и нежные, водили по запотевшему стакану, чертя замысловатые узоры — то ли морские течения, то ли маршруты несовершённых путешествий. Иногда замолкала на полуслове, взгляд уплывал в туманную даль, на губах — чуть заметная улыбка. Словно слышала музыку, недоступную другим. «Настоящие сокровища не ищут — они находят тебя сами», — прошептала она, и в голосе звучали отголоски далёких приливов.

Потом началась обычная жизнь с её «трафиком чувств, исчерпанным поминутно». Она исчезала на днями, отвечая односложно. «Вне доступа» стало приговором. Вчера он нашёл в её квартире чужой паспорт с визой на Барбадос — и понял: стал всего лишь одним из портов, где бросала якорь его Чёрная Жемчужина.

Теперь в телефоне тускло светилось последнее сообщение: «Буду ждать там, где начинаются все пути. Но помни — я как корабль-призрак. Меня можно искать, но не всегда найти. Если не придёшь — пойму. Твоя Чёрная Жемчужина». Загадка: обещание это или прощание? Ждёт ли у той самой стеклянной стены или уже уплывает в иные моря, оставляя призрачный шанс.

Он отложил телефон, заказал виски. «Глинтвейн из надежд и сомнений» оказался горче ожидаемого. Пальцы потянулись к карандашу в кармане — старой привычке искать спасения в чертежах и строфах. Но сейчас даже они казались предательством. За стеклом, под проливным дождём, взлётные огни мерцали, словно огни Санто-Доминго на старых картах. В кармане пиджака — смятый листок со стихом «Рейс в Никуда». Перечитал и улыбнулся: «Одиночества бирку на кейсе сорву». Хорошая метафора. Жаль, сдать этот багаж в камеру хранения не получалось.


РЕЙС В НИКУДА

Я открою исписанный, старый блокнот, —
Там стихи... И не к месту полно многоточий.
Целый час до отлёта, но время не ждёт —
Очень нужно над «и» мне расставить все точки.

Для звонка наступил оптимальный момент,
Можно врать, обещая: «Былое вернётся!»
«Извините, вне доступа ваш абонент» —
После долгих, протяжных гудков... донесётся.

Капучино не греет — студёно, как снег,
И в душе, что в дому не своём, — неуютно...
Хоть Всевышний любовь и отмерил на век, —
Трафик чувств исчерпали с тобой поминутно.

Горек вкус у свободы от старых имён,
Послевкусье похмельем терзает до дрожи...
В небо взлёт самолётам грозой запрещён,
Но задержка посадки на борт — не поможет.

На полёт в «никуда» от таможни «добро»,
Допиваю глинтвейн из надежд и сомнений...
Шевельнулись осколки тоски под ребром
От пришедших скупых эСэМэС-сообщений.

Покурю — и разглажу событий канву,
И за восемь затяжек всю жизнь подытожу...
Одиночества бирку на кейсе сорву.
Жаль, судьбу, как багаж, подменить невозможно...

К чёрту боль; лихоту незаконченных строк;
Миражи, что встают на краю многоточий...
Ожидания счастья закончился срок, —
Почему же никак не поставится точка?..


ПОСТСКРИПТУМ ПОД ЗВУКИ ВЗЛЁТА

Этот диптих родился в Шереметьево. Рейс переносили уже в третий раз. Сосед по столику привлёк внимание — спина прямая, но плечи несли невидимый груз. Лет сорока, дорогой, но потёршийся пиджак. Лицо человека, привыкшего скрывать усталость под маской деловой собранности. Пальцы с ровно подстриженными ногтями медленно вращали бокал с виски. Взгляд, казалось, просчитывал риски даже в падении капель по стеклу.

«Директор по рискам, — представился без моей просьбы. — Летаю туда, где теряют». В уголках глаз — морщины не от смеха, а от постоянного прищура в экраны. Ручка Montblanc в нагрудном кармане, Rolex на запястье, но на ремне — потёртая кожа. Ностальгия по чему-то настоящему.

Искал женщину, с которой познакомился здесь месяц назад. Показал на стеклянную стену: «Она стояла вот там, с мокрыми волосами, будто только что с корабля». В телефоне — единственная фотография: нечёткий профиль, татуировка-компас на запястье. «Говорила, стрелка всегда указывает на место, где её ждут. Оказалось — врала».

Я не признался, что видел её неделю назад в баре на Нассау. Она пила ром с лёгкостью человека, для которого ни один порт не становится причалом. А компас на руке и вправду показывал направление — к стойке, где молодой бармен с улыбкой пирата разливал «Мохито».

Когда замигало табло, он оставил на столе визитку. На обороте — три слова: «Всё ещё жду». И дата — та самая, месяц назад.

P.P.S.
Наш рейс снова задержали — на этот раз из-за стаи чаек, устроивших пикш-ап на взлётной полосе. Кажется, даже птицы понимают: когда женщина говорит «буду ждать», это чаще значит «посмотрим, кто окажется быстрее — ты или моё терпение».

Директор по рискам уже вычислил вероятность нашей встречи с Чёрной Жемчужиной — 17,3%. Цифра, достойная пиратского флага. Я не любитель крепкого, но после таких статистических выкладок заказал виски — оказался сносным лекарством от арифметики чувств.


АВТОРСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

Эти строчки начались в Домодедово, в ожидании рейса в Доминикану. Ехал поплавать с маской — понять, почему солёная вода лечит душу лучше психоаналитика.

Идея пришла внезапно: смотрел на пассажиров, спешащих к вылетам, и поймал себя на мысли, что у каждого здесь — своя «Чёрная Жемчужина». У кого-то — неразделённая любовь, у кого-то — несбывшаяся мечта, а у кого-то — просто чемодан, который не сдаётся в багаж.

Как раз тогда вышел тот фильм про пиратов, призрачные корабли и сердце в сундуке. И подумалось: мы все ищем свою «Жемчужину» — ту, что блестит во тьме и обещает счастье.

А оказывается, мы сами — те самые пираты, готовые бороздить моря в поисках сокровища, что всё это время было спрятано в трюме собственного сердца.

— А.Л.



ДИПТИХ ВТОРОЙ
«У ЧЕРТЫ ПРИЛИВА»

Пунта-Кана. Таверна «Эль-Дьябло». Вечер штормового дня.

Бармена звали Карлосом. Его лицо напоминало старую морскую карту — шрамы, морщины, тёмные глаза, видевшие слишком много кораблей, не вернувшихся из шторма. За стойкой двигался с ленивой грацией кота, но успевал подмечать всё: как дрогнула рука мужчины в дорогом пиджаке, когда тот подносил стакан к губам; как новый посетитель задержал взгляд на двери; как трещины на стёклышке часов ловят свет неоновой вывески.

Когда бывший архитектор с карандашом в кармане положил на стойку стодолларовую купюру, Карлос уже знал вопрос. Видал таких — с глазами, в которых горизонт обрывается тупиком. «Эту женщину с фото не видел случайно?» — голос срывался на полтона, в нём пьяная надежда и трезвое отчаяние.

Карлос медленно вытирал руки, изучая снимок. Девушка с компасом на запястье. Помнил её. Сидела в том же углу неделю назад, пила ром без воды, водила пальцами по запотевшему стакану, словно чертила маршруты. Смотрела на дверь так, будто ждала не человека, а перемены погоды в собственной душе.

«Извините, сеньор», — покачал головой Карлос. Не то чтобы боялся правды. Просто понимал: некоторые ответы убивают быстрее яда. Ложь была милостыней, которую он подавал отчаявшимся.

Наблюдал, как архитектор отходит к столику, садится спиной к стене — привычка человека, который хочет видеть всех, но не хочет, чтобы видели его. Как пальцы то и дело нащупывают в кармане карандаш — якорь в бушующем море неизвестности.

За другим столиком директор по рискам вычислял вероятность. Карлос видел и таких — верящих в цифры больше, чем в интуицию. Но сегодня в глазах директора читалось иное — усталость от собственных расчётов.

Карлос налил себе текилы. Выпил за тех, кто ищет. Потом за тех, кто позволяет себя найти. Третью — за тех, кто понимает: главное не отыскать сокровище, а перестать быть пиратом в собственной жизни.

Видел, как архитектор смотрит на дверь. Уже не с надеждой — с обречённостью. Как человек, знающий, что поезд ушёл, но всё же ждущий чуда. Карлосу хотелось сказать: «Она не придёт. Но это не конец, а начало понимания чего-то более важного». Вместо этого налил ему ещё текилы. Иногда крепкий напиток — лучший спутник в путешествии к самому себе.

Дверь распахнулась. На пороге стояла женщина. Не та, с фото. Другая — с такой же потерянностью в глазах, что и у архитектора. Карлос встретился с ней взглядом и едва заметно кивнул в сторону его столика. Иногда нужно просто дать двум одиноким кораблям заметить друг друга в тумане.


ПУНТА КАНА

Пунта Кана... Таверна, причал за окном...
Бармен – соли, сангриту, двойную текилу!
В море шторм, горизонт затянуло дождём.
Сентября неприкаянность давит затылок.

Сотня баксов без сдачи, ответь на вопрос:
«Эту женщину с фото не видел случайно?»
Ночь вплелась у неё в шелковистость волос,
В тёмно-карих глазах – и смешинка, и тайна.

Словно призрак, по следу любимой бреду,
И не смейся, амиго, – ведь мне не до смеха...
Я влюбился в неё, но накликал беду –
Разминувшись однажды, как с голосом эхо.

Я вернулся, не веря – найду ли её?
Ноет сердце, – что шрам от тату на запястье...
Превратилась надежды река в ручеёк,
А мечта, как хрусталь, – раскололась на части.

Стёрта в кровь, в бахрому – бессловесность молитв,
Неизвестность буравит сомнением спину...
Обезумел прибой, – сигарилла горчит,
От песочного замка остались руины...

Caballito текилы, – а лучше – стакан!
Сок агавы – поможет судьбе не поверить...
Пляшут черти (в глазах, что напротив) – канкан...
«Гринго», пей... и взгляни на креолку у двери...


ПОСТСКРИПТУМ ПОД РИТМЫ МЕРЕНГЕ

Архитектор так и не дождался её. Когда таверна опустела, подошёл к стойке, где Карлос мыл стаканы.

«Она ведь была здесь, да?» — спросил без надежды, констатируя факт.

Карлос кивнул: «Неделю назад. Ждала кого-то. Потом ушла — как всегда, внезапно».

«Как корабль-призрак», — горько усмехнулся архитектор.

«Нет, — покачал головой бармен. — Как человек, который сам не знает, куда плывёт. Вы ищете не её. Вы ищете того себя, что был с ней счастлив».

Протянул архитектору карандаш, выпавший из кармана. «Чертите. Стройте новую жизнь. Из того, что осталось».

Наутро архитектор сидел на том же месте. Но взгляд его был уже другим — не в дверь, а внутрь себя. Что-то чертил в блокноте. Не стихи — план. План чего-то нового.

P.P.S.
Через два дня архитектор снова появился в таверне, но без чемодана — только с потёртым блокнотом под мышкой. Карлос отметил это изменение. «Шторм кончился, — подумал бармен, — теперь начинается сложная часть — учиться ходить по твердой земле».

Заказал не текилу, а кофе. Чёрный, без сахара. Карлос сдержал улыбку: классический признак — когда человек переходит от желания забыться к необходимости помнить всё ясно.

«Мой рейс был вчера, — сказал архитектор, поворачивая чашку. — Но я остался». В голосе не было торжества, лишь лёгкое недоумение человека, обнаружившего, что земля не ушла из-под ног. «Снял комнату в старом городе. Окна выходят на море».

Карлос кивнул, вытирая бокал. Видел таких — тех, кто внезапно понимал, что можно не уплывать, чтобы найти себя. Самая редкая порода путешественников.

«Знаете, — архитектор отпил кофе, — я всегда думал, что любовь — это когда находишь свою Чёрную Жемчужину. А оказалось...» Посмотрел на блокнот, в углу рта дрогнула тень улыбки. «Оказалось, самое сложное — перестать быть пиратом, когда привык к запаху пороха и рома».

Достал из кармана заточенный карандаш, положил на стойку. «Больше не понадобится».

Когда ушёл, Карлос взял карандаш. Заточенный, готовый к работе, которая, возможно, начнётся завтра. Или никогда. Убрал под стойку, к другим забытым вещам — зажигалке с яхтой, солонке в форме якоря, смятой авиабилетной распечатке.

«Интересно, — подумал Карлос, наливая себе кофе, — кто опаснее: пират, ищущий сокровище, или бывший пират, пытающийся построить дом на берегу?»

Посмотрел на дверь, где только что исчез архитектор. Воздух в таверне сгустился, наполнился тихим гулом предчувствия. Как перед сменой муссона.


АВТОРСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

Этот диптих вырос из наблюдений за барменами в карибских тавернах — теми, кто становится немым исповедником для одиноких душ. Их мудрость — не в словах, а в умении слушать. В понимании, что иногда помочь — не значит дать ответ, а помочь человеку найти его самому.

Мы все ищем свои Чёрные Жемчужины. Но редко замечаем, что настоящий клад — не в самой находке, а в том, что происходит с нами, пока мы бороздим моря надежд и разочарований.

И может статься, что главное сокровище — не та незнакомка с компасом на запястье, а тот, кем мы становимся, пройдя через штормы собственной души.

— А.Л.


ДИПТИХ ТРЕТИЙ
«СЕРЕБРО НА КРАЮ ОБРЫВА»

Сальвалеон-де-Игуэй. Утро на рынке у океана.

Серебряный якорь тянул карман пиджака вниз, когда глиняный кувшин описал дугу и разбился о камни. Вода хлынула на ботинки, смывая пыль дорог, пройденных в поисках Чёрной Жемчужины. За полшага до обрыва они и столкнулись — случайность с отчётливыми чертами судьбы.

Поднял глаза — серебряная цепь запуталась в шнурке её платья, создав причудливый узел. В её зрачках, чёрных, как выдержанный ром, пульсировала не отражённая иллюминация взлётной полосы, а живая надежда, застывшая стоп-кадром перед взрывом.

Не извинилась. Лишь пальцами, тонкими и неожиданно нежными, принялась распутывать узел. Теми самыми пальцами, что когда-то чертили на запотевшем стекле маршруты несовершённых путешествий. Теперь развязывали другой путь — не за горизонт, а к центру собственного сердца.

Молча отошли к каменным перилам, за которыми мир обрывался в бирюзовую бездну. Всё ещё сжимал в руке якорь, чувствуя, как холод металла сменяется теплом ладони. Этот якорь стал последним карандашом, что он не оставил на стойке бара, а принёс с собой — не для черчения побегов, а для закрепления настоящего.

Она повернулась, и в глазах блеснуло что-то ртутное — ожидание, готовое рассыпаться тысячей молекул. Левое запястье с татуировкой-компасом оказалось рядом. Стрелка, всегда указывавшая на основание большого пальца, теперь дрожала, словно потеряв магнитный полюс.

Его пальцы накрыли запястье, скрывая компас от солнца. Не чтобы удержать — чтобы согреть. В прикосновении не было страсти — лишь тихое узнавание ноты «Ля», что месяцами звучала в нём камертоном, настраивая на частоту, которую не мог поймать.

Она не отняла руку. Лишь повернула ладонь и приняла его пальцы в свои. В этом жесте была та нежность, что на всех языках звучит одинаково — безмолвно и понятно.

Разжал другую руку, открывая серебряный якорь. Не подвеску, не украшение — просто якорь. Малый, но весомый. Она коснулась его пальцами, и металл вдруг перестал быть холодным. Стал точкой отсчёта — местом, где заканчиваются поиски и начинается «сегодня», в котором можно застрять навечно.

Когда их пальцы сплелись, между ними возникла та особая тишина, что бывает перед рассветом. Тишина, в которой слышно, как ветер уносит в море старые карты с неверными маршрутами. Ни громких слов, ни клятв — только тепло двух ладоней, создающих новую географию. Географию без координат, где главным ориентиром становится биение сердца рядом.


ЧЁРНАЯ ЖЕМЧУЖИНА

Наша встреча – случайность... а может, – судьба?
За полшага столкнулись до края обрыва...
И два сердца пронзило совпавшее «ДА»,
И надежда застыла стоп-кадром – до взрыва.

Зачерпну темноту из широких зрачков,
Что черней тринидадского сладкого рома...
Говорить про любовь не могу без стихов, –
Даже если слова на весах – невесомы...

В каждой строчке – мольба: «Ты останься со мной!
Обними, удержи – и не дай оступиться...
Пусть лихая беда обойдёт стороной,
И вовек никогда, ни за что не случится!»

Ты во мне серебром камертона звучишь,
Нотой «Ля», – набегая на сердце волнами...
Век бы слушал, как ты говоришь и молчишь, –
Жест ладоней твоих согревая руками...

Я умею гадать на изломах ресниц,
Толковать сентября криминальное чтиво...
Если камнем сорвусь неприкаянно вниз –
Ты меня на краю удержи... терпеливо...

Словно ртуть – ожидание блещет в глазах,
Тишина на цитаты разобрана эхом...
Одинаково нежно на всех языках –
«Я люблю» – в отраженье счастливого смеха...

Я тебя отобрал у ветров и морей,
Мы с тобою в «сегодня» застрянем навечно...
Улыбнись – и навстречу шагни чуть смелей,
Груз сомнений отбрось – пусть расправятся плечи...


ПОСТСКРИПТУМ ОТ СЛЕПОГО МАСТЕРА

Ко мне в лавку часто приходят за серебром. Одни — за блеском, другие — за оберегом. Он пришёл за якорем. Почувствовал его руку — твёрдую, но неспокойную, пальцы архитектора, ищущие опору в очертаниях металла. «Для женщины, которая как море», — сказал он. Дал самую простую подвеску. Там, где стихия, вычурность только мешает. Нужен простой и верный знак.

Позже, когда они ушли, нашёл на пороге смятый листок. Внук прочитал мне стихи. Странные слова — о камертоне, о ртути в глазах, о надежде, застывшей стоп-кадром. Многое не понял умом. Но кожей почувствовал — это и есть тот чертёж, который он не мог найти в своих блокнотах. Не план дома, а его фундамент. Заложенный не в землю, а в ритм двух сердец, нашедших друг друга в такт.

Люди думают, что я слеп. Но вижу главное. Он нёс ей не украшение. Нёс свой смирившийся бунт. Серебро — лишь форма. Содержанием стало то, что звучало между ними тише слов, — то самое совпавшее «ДА», которое, раз прозвучав, уже не нуждается в повторении.

— Эстебан Ортис


АВТОРСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

Судьба в тот день пахла дешёвым одеколоном «Океанская свежесть» и жареными бананами — от продавца экскурсий по имени Мигель. Настоящий нюхач — чуял доверчивость за два причала. Нос, испещрённый капиллярными звёздочками, вздрагивал при виде очередного романтика. «Сеньор, — сипел он, обдавая волной перегарной сладости, — завтра в семь шхуна "Эсмеральда" ждёт именно вас! Пахнет настоящей морской солью!»

На следующее утро в порту пахло только гниющими водорослями. «Эсмеральда» не пришла. Вернее, не приходила вообще — у Мигеля оказалась целая флотилия несуществующих кораблей.

Что остаётся поэту, которого надули с морской прогулкой? Идти туда, где пахнет настоящей историей. Бродить по руинам Сальвалеон-де-Игуэя, где воздух пропах пылью веков и дымком сжигаемого тростника. Забираться в полуразрушенный амфитеатр, где когда-то пахло потом гладиаторов, а теперь — кошачьей мочой и сухими травами.

На кладбище пахло озоном после дождя и увядающими цветами. У Базилики — воском и надеждой, от чего щемило под сердцем.

Вечером снова встретил Мигеля на набережной. От него теперь пахло дорогим виски. «Ах, сеньор, — развёл руками, — капитан сообщил, шхуна почуяла шторм!»

Кивнул, вдыхая этот букет — дешёвый одеколон, дорогой алкоголь и наглая ложь. Понял: настоящие приключения начинаются не на обещанной шхуне, а когда остаёшься на берегу и принюхиваешься к окружающему миру. Интересный маршрут можно найти, просто идя на запах жареных бананов и человеческой непорядочности.

P.S. Через неделю узнал — Мигель сменил одеколон на «Картье» и открыл турагентство. Говорят, теперь предлагает экскурсии на несуществующую подлодку к затонувшим сокровищам. Уверен — у него получится.

— А.Л.


ДИПТИХ ЧЕТВЁРТЫЙ

«БЕГСТВО К СЕБЕ»

ПРОЗА: ALTOS DE CHAV;N. МОРЕ У КРЕПОСТИ

Утро началось не с поднятия якоря, а с той особой тишины, что возникает между двумя людьми, когда слова становятся ненужными. Шхуна «Эсмеральда» — на этот раз подлинная — лениво покачивалась у причала, её паруса, отяжелевшие от ночной влаги, едва шевелились в предрассветном воздухе.

Они стояли на палубе, их пальцы едва соприкасались. Серебряный якорь на её шее мерно раскачивался, словно отбивая такт, известный только им двоим. В одном рюкзаке лежали стихи, несколько апельсинов и истёртая карта — весь их багаж, весь их мир.

Он наблюдал, как первый луч солнца запутывается в её волосах. Не в тех мокрых прядях из аэропортного прошлого, а в живых, наполненных светом локонах, пахнущих морем и свободой. Компас на её запястье показывал строго на север — тот самый, что определялся не магнитными полями, а выбором, сделанным у края обрыва.

Когда шхуна плавно отошла от причала, они не оглядывались на уходящий берег. Их взгляды были прикованы к дороге, что тянулась за кормой — прихотливой, как зигзаг на старой карте. Горизонт медленно проступал мазками рассвета, обозначая их новый маршрут — не в неизвестность, а в осознанно выбранную реальность.

Она прислонилась к поручню, и в лёгком касании их плеч жило всё: и бегство от прежних условностей, и движение к чему-то неизмеримо более важному. Они перерезали не только верёвки, удерживавшие судно у пирса — они освободились от незримых пут, что долгое время связывали их с прошлым.

Когда солнце, спросонья отыскав зенит, осветило их лица, пространство между ними изменило плотность. Не нужно было слов или жестов — сама воздушная прослойка сгустилась, став проводником той тишины, где «вечность взор остановит на красной строке». Под шёпот волн и крики чаек рождался новый ритм — не песни, а молчаливого согласия, в котором пульсировало когда-то пронзившее их совпавшее «ДА». Оно вибрировало в солёном воздухе, смешивалось с бризом и касалось их кожи — не как прикосновение, а как обещание. Обещание того, что «досель невозможное станет возможным» здесь и сейчас, на этой палубе, под этим небом.


СТИХИ: БЕГСТВО

Порт-о-Пренс... Неприметный портовый кабак.
За столом – капитан... Рядом тихо присяду.
На короткий вопрос: «Что желаешь, чужак?»
Пинту рома глотну – и скажу без загадок:

«Я услышал, когда ошивался в порту,
Вы с утра на Тортугу за грузом пойдёте...
Умоляю двоих приютить на борту.
Согласитесь – и душу отдам при расчёте!»

Лишь на карте, истёртой за давностью лет,
Наш маршрут в неизвестность проступит зигзагом...
Горизонт обозначит мазками рассвет.
Мы с любимой обманем судьбу оверштагом!

И фарватер пройдя, – все затушим огни,
Перережем канаты пустых ожиданий...
Только солнце спросонья отыщет зенит, –
Позабудем слова бесконечных прощаний...

Слижут волны прибоя следы на песке,
Я дыханьем коснусь нежных губ осторожно...
Вечность взор остановит на красной строке, –
И досель невозможное станет возможным!

Наше бегство туман не посмеет раскрыть,
И надежда дорогу отмерит шагами...
Если Бога когда-нибудь буду просить, –
Попрошу повторить пережитое нами...


ПОСТСКРИПТУМ ОТ КАПИТАНА

Меня зовут Эстебан. За сорок лет в море я научился различать тех, кто бежит от себя, и тех, кто бежит к себе. Эти двое определённо принадлежали ко вторым.

Когда они поднялись на борт, я сразу понял — передо мной не беглецы. Это были люди, нашедшие в себе смелость перестать убегать. В их глазах читалась не тревога, а то спокойное решение, что появляется у моряков, когда они наконец видят родную бухту после долгого плавания.

Она не выпускала из рук серебряный якорь на своей шее, а его пальцы не отпускали её ладонь. Видел я на своём веку немало пар, но эти... Они смотрели не на открывающиеся горизонты, а друг на друга, словно в этом взаимном отражении и заключался их истинный путь.

Когда мы миновали мыс Альтос-де-Чавон и вышли на простор, я наблюдал, как они стоят у борта. Не как пассажиры, а как два штурмана одного корабля. И их внутренний компас, чёрт побери, указывал верное направление.

Море научило меня простой истине: настоящие сокровища измеряются не содержимым сундуков, а теми, кто соглашается разделить с тобой путь. Эти двое обрели своё богатство. Моей же заслугой было лишь предоставить им корабль.

— Капитан Эстебан Ривера
На рейде Альтос-де-Чавон


АВТОРСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

Если в прошлый раз меня попросту надули с шхуной, то на сей раз судьба подошла к делу с подлинно латинским темпераментом. Капитан Эстебан, пожилой джентльмен с лицом, напоминавшим навигационную карту всех когда-либо случившихся в Атлантике штормов, окинул меня оценивающим взглядом и изрёк: «За ваши деньги я могу предложить не экскурсию, а подлинное бегство».

Как вскоре выяснилось, под «бегством» он подразумевал трёхчасовое плавание на своей видавшей виды, прости господи, шхуне вдоль скалистых берегов Альтос-де-Чавон. «Здесь, — сообщил он с таинственным видом, — в шестнадцатом столетии пираты прятали награбленное». На мою осторожную реплику, доводилось ли ему самому что-либо обнаружить, капитан невозмутимо ответил: «Я отыскал нечто более ценное — возможность показывать романтикам вроде вас места, где они могли бы эти сокровища упрятать, имей они таковые».

Плавание на старой шхуне по зеркальной глади моря — это, признаться, не каботажное плавание под пиратским стягом. Это нечто сродни медитации, в процессе которой начинаешь понимать: настоящее «бегство» происходит тогда, когда ты на пару узлов отдаляешься от берега, с которого тебя всё равно никто не ждёт. Капитан Эстебан, к слову, оказался не лишён философской жилки: «Молодой человек, — произнёс он, закуривая трубку, — если желаешь скрыться от проблем, плыви против ветра. Если же намерен их разрешить — лови попутный бриз».

Впрочем, когда его шхуна где-то в районе третьего «сокровищного» грота принялась активно принимать воду, я осознал, что капитан несколько приукрасил мореходные качества своего судна. Но, как говаривал сам Эстебан, вычерпывая воду ведром: «Настоящие приключения начинаются там, где заканчивается комфорт». Что ж, это плавание определённо оказалось на редкость аутентичным.

— А.Л.


ДИПТИХ ПЯТЫЙ: ДВЕСТИ СОРОК МИНУТ МЕЖДУ НАМИ

ПРОЗА: PUNTA CANA. ЗАЛ ОЖИДАНИЙ

Воздух в зале ожидания был густым и спёртым, пахшим пластиком кресл и тоской. Он сидел у стеклянной стены, наблюдая, как грузчики медленно загружают чемоданы в багажный отсек. Ровно двести сорок минут отделяли его от того момента, когда жизнь снова распадётся на «до» и «после».

Раскрытый блокнот на коленях шелестел страницами. Пальцы скользили по уголкам бумаги, ощущая пульсацию времени. Каждая минута казалась песчинкой в часах — неумолимой и безразличной.

В кармане пиджака лежал смятый билет. Москва. Дом. Привычная жизнь. Там, за стеклом, оставалась она — женщина с компасом на запястье, научившая его не искать сокровища, а создавать их. Теперь между ними была не просто стеклянная стена, а те самые двести сорок минут, растянувшиеся в бесконечность.

Табло мигало временем вылета. «Сдать билет в никуда и вернуться в начало?» — мысль возвращалась снова и снова, разбиваясь о реальность. В телефоне светилось её последнее сообщение: «Я буду ждать». Всего три слова, заключавшие в себе хрупкость их общего мира.

Когда объявили посадку, он медленно поднялся. Ноги стали ватными, в горле застрял ком. Последний взгляд через плечо — может, увидит в стеклянных отражениях её силуэт. Но разглядел лишь собственное отражение — человека на пороге между двумя жизнями.


СТИХИ: ДВЕСТИ СОРОК...

Утром рейс до Москвы — возвращаюсь домой.
Двести сорок минут до прощального жеста.
Двести сорок попыток воскликнуть: «Постой!!!»
И три знака эмоций — синоним протеста.

Я сожгу все стихи, что писал не тебе,
Отрекусь от хорея и ямба без торга.
Всё, что было не с нами — закроет рубец,
И предзимье рисунок набросит на стёкла.

Слово “Мы” ещё есть на две сотни минут,
За соломинку шанса пытаюсь хвататься.
От тебя уезжаю туда, где не ждут,
Уезжать не хочу, но не в силах остаться.

Раздаётся сильней расставанья мотив.
На вопрос “Ты вернёшься?” — не знаю ответа.
Наш короткий роман, что крутой детектив –
До конца не раскроется тайна сюжета.

Многотонной лавиной сомненья растут —
Сдать билет в никуда и вернуться в начало?
Проложить по не вспыхнувшим звёздам маршрут,
И сломать безнадежья колючее жало?

Нам бы ночь пережить и дождаться зари,
В венах кровь разморозить, добавив мохито,
И сменить, как в Билайне, у жизни тариф,
Что судьбой до последней медяшки просчитан.

Вздрогнет чёрная лента, багаж увозя,
Двести сорок минут бесконечностью давят.
Параллельным прямым пересечься нельзя,
И так хочется быть исключеньем из правил…


ПОСТСКРИПТУМ ОТ РАБОТНИКА АЭРОПОРТА

За двадцать лет работы в аэропорту я научился читать людей по тому, как они держат посадочные талоны. Этот мужчина сжимал свой билет так, словно это было свидетельство о смерти чего-то важного.

Когда он подошёл к стойке, я сразу понял — его разрывает пополам. Таких здесь много. Они замирают на границе между «быть» и «не быть», и от их решения зависит, станет ли жизнь историей или навсегда останется черновиком.

«Последний шанс передумать», — сказал я как обычно, но добавил: «Самолёты улетают каждый день. А некоторые встречи случаются лишь раз». Он посмотрел на меня, и в его глазах я увидел знакомый страх — боязнь совершить ошибку, которая определит судьбу.

Перед вылетом он купил воду, и его пальцы заметно дрожали. «Вы верите, что параллельные прямые могут пересечься?» — спросил он неожиданно. Я взглянул на его руки — на безымянном пальце виднелся светлый след, будто кольцо сняли недавно.

«В геометрии — нет, — ответил я. — Но жизнь не подчиняется учебникам. Иногда нужно отклониться от курса, чтобы найти свой путь».

Он кивнул и направился к выходу на посадку. Я наблюдал, как он задерживается в дверном проёме, будто ожидая, что его позовут назад. Но звали лишь эхо собственных сомнений.

— Карлос Мендоса


АВТОРСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

Если бы мне потребовалось создать универсальное средство от романтических иллюзий, я разместил бы производство под соломенной крышей — да, именно соломенной — в зале ожидания аэропорта Пунта-Кана. Местный воздух настолько насыщен разбитыми надеждами и невысказанными словами, что его можно разливать по флаконам и продавать как антидепрессант для излишне мечтательных натур.

В день моего вылета рейс задержали на три часа — официально из-за технических неполадок, неофициально — чтобы дать мне время осознать всю глубину собственной сентиментальности.

Я сидел в баре и наблюдал, как бармен с лицом индейского идола готовит мохито. «Чтобы разморозить кровь в венах», — объяснил я. «Чтобы забыть того, кого нельзя взять с собой», — поправил он. В аэропортах все бармены — философы.

Когда объявили окончательную посадку, я понял: двести сорок минут — это не время в пути. Это срок годности надежды. И как любой просроченный продукт, её лучше оставить там, где она может пригодиться. Хотя бы тому же бармену — для следующего романтика с билетом в один конец.

— А.Л.


ЭПИЛОГ

«МОСКОВСКИЕ СТРОФЫ»

Я тобою, – как «Чёрной Жемчужиной», – бредил ночами,
И надежду искал на краю многоточия...
Душу рвал в лоскуты, – проходя по безумия грани, –
Слепо веря, что встретятся два одиночества...

ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ ИТОГ:
3237 км — расстояние между Москвой и Пунта-Каной
0 км — расстояние, которое в итоге пришлось преодолеть внутри себя


ПОСЛЕДНИЙ ШТРИХ

Эти строки рождались в московской квартире на одиннадцатом этаже, когда за окном постепенно угасали огни спальных районов. Я выводил их в три ночи при свете настольной лампы. В комнате витал запах остывшего кофе и того особого одиночества, что возникает, когда осознаёшь: за твоим окном — огромный город, но никто не ждёт твоего звонка в дверь.

Цикл «По следу Чёрной Жемчужины» начинался с простой истории о женщине из аэропорта. Но превратился во что-то большее. Это попытка осмыслить, почему мы так упорно ищем тех, кто не способен остаться с нами. Почему соглашаемся быть всего лишь временной гаванью в чужом плавании.

Та женщина действительно существовала. Мы встретились в Шереметьево во время задержки рейса. Три часа говорили о морях, стихах, о том, как порой хочется всё бросить и уплыть. Она показала мне татуировку-компас на запястье, сказав: «Стрелка всегда указывает туда, где тебя ждут». А потом исчезла, оставив лишь номер телефона, который через неделю перестал существовать.

Я её искал. Летал в Доминикану, на Барбадос, расспрашивал барменов в портовых тавернах. Но некоторые люди приходят в нашу жизнь лишь для того, чтобы научить чему-то важному. Возможно, она и была той самой Чёрной Жемчужиной — сокровищем, которое невозможно найти, но можно хранить в себе.

— А.Л.


P.s.  ОТ БЫВАЛОГО МОРЯКА

За сорок лет в море я усвоил: если бы капитаны боялись штормов, корабли никогда не покидали бы гаваней. Да, порой тебя обманывают продавцы экскурсий. Иногда шхуна оказывается дырявой. А случается, что твоя Чёрная Жемчужина исчезает на рассвете.

Но знаете, что я скажу? Всё это не имеет значения. Ибо соль на губах не остаётся от спокойной портовой воды. Звёзды не указывают путь тем, кто не решается выйти в открытое море. А настоящие сокровища таятся во взгляде того, с кем ты делил палубу во время шторма.

Так что поднимайте паруса, чёрт возьми! Пусть ваш компас иногда обманывает. Пусть карты оказываются устаревшими. Пусть даже сама Жемчужина окажется подделкой. Главное — плыть. Ибо единственный способ навсегда утратить сокровище — это даже не пытаться его найти.

— Капитан Рикардо Санчес
Стамбул, 24.09.2018


АВТОРСКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

Странствие завершено. Стихи и проза, как волны, откатились от берега, оставив на песке лишь узор из намёков и невысказанных слов.

Возможно, вы спросите: так кем же была она — женщина с компасом на запястье? Архитектор, директор по рискам — разные судьбы, один след. Она — тот самый архетип Чёрной Жемчужины, что является каждому в облике его главной тоски. Для одного — утраченная любовь, для другого — несбывшаяся мечта, для третьего — зов дороги за горизонтом.

Каждый порт этого альбома — реальность, пропущенная через призму сердца. Карибское море, московские туманы — всё это было. Но важнее, что всё это продолжает жить теперь в вас, читатель.

«Чёрная Жемчужина» так и не была поймана. И слава Богу. Главное сокровище — не в обладании, а в самом поиске, в том, как меняешься ты сам, рассекая волны собственных ожиданий.

Эти страницы — не ответ, а приглашение. В ваше собственное плавание. К вашим берегам. К вашей Жемчужине.

Остаётся только поднять паруса.

— А.Л.
Ваш неизменно аутентичный
(или уже нет?)