монолог у хароновой пристани

от чувств вновь и вновь ожидав урожая,
слезой их зарыл в гриме грустного клоуна,
чтоб,  жадно  в  вояж  корабли  провожая,
с хароновой пристани всё обмозговывал.
что сердце — котёл, разливающий лаву,
и жилы пульсируют с тела бескожного;
и глаз испещряется криком кровавым,
и бог лезет, как из пустого треножника,
планету вертя, будто костью игральной,
а нервам отплясывать трупною труппою
так, будто взаймы всё же что-то и брали,
и если должать, то, конечно, по-крупному,
хотя и азарт весь червям лишь и годен.
со сцены качаться искусно и красочно
на чреве съестном тем потешным уродом,
с ребра не сдирать по девичьему мясищу.

а кладь головы над рубцом октябритым,
забыв, не забрать и обрубочно-ящерным
вшей-звёзд в бороде смоляной Гераклита
мозгами скрести, ненароком гнездящихся,
раздев целомудренно, словно бы гурий.
где город лежит чешуёй василисковой,
от глаз убегать и бежать, только жмурясь
от света, гноящего лишними смыслами,
что льют из него, как из морды собачьей
в лицо, чтоб свисало слоёными складками
среди всех начал, что бесчисленно начал
гниющими всенепременно, но сладкими.
та сладость, что приторней трупного яда,
что в путь вышиваема млечными путами,
в утробность небес соблазнительно вмята,
доступно-далёка, как миг с проституткою.

вдали корабли растворив, как конфеты,
как гусениц, брать и шуршать их обёрткою,
рождённым летать даже ползать и не дав,
и черви, как кажется, тоже все мёртвые.