похоронами

Гроб — это разрезанная дыня, и я плюю в неё семечки, чтоб выросло что-то вонючее, дрожащее, с гнилыми пальцами вместо листьев. Пиджак висит и трахает мою тень, а я ору: «Разорвись, с*ка, на бесконечную ленту, чтоб ты задохнулся в собственном шве!» Финики в кармане мокрые, как чужие пальцы в моих трусах, и пахнут луком, керосином и тем, что уже не встанет. Кто-то шепчет «аминь», а я хриплю: «Жри мой крик, жри, пока не лопнешь, ублюдок, пока не вырвет тебя на мои бедра!» Гвозди дороже ногтей мертвеца, и я вбиваю их себе под кожу — пусть боль будет хоть чем-то, кроме этой пустоты, которая сосёт меня изнутри, как голодный рот. Мой язык — это лента, обмотанная вокруг шеи священника, он бормочет молитвы сквозь сперму, пепел и запах переспелого манго. Печаль теперь дороже х*я, а правда гниёт быстрее банана в кармане у покойника. Я швыряю апельсин в яму — он отскакивает, смеётся, катится к твоим ботинкам, ты, лицо без лица, козёл в обёртке от презерватива. Похороните меня вниз головой — пусть земля лижет мой мозг, как леденец на похоронах бога. Они кивают, жуют чужие бананы и считают, сколько стоит молчание в килограммах скорби. Твой костюм — это обёртка от трупа, и я рву её зубами, чтоб почувствовать вкус разложения, чтоб он вытек мне в горло, как сперма после пыток. «Сдохни нормально, а не как график цен на хлеб!» — шепчу мертвецу в ухо, а он улыбается гнилыми зубами и говорит: «Ты уже мертва, дура». Всё — петля, которая трахает саму себя, и я внутри, голая, с ножом из косточки авокадо, и ору: «Е*и мою скорбь! Е*и её до крови, до костей, до того, чтобы я забыла, где кончаюсь я, а где начинается эта ё*аная лента!» Пустота отвечает квитанцией за гроб и счётом за слёзы по акции: «две скорби — по цене одной». Фрукты плачут соком, инфляция лижет мне колени, а похороны — это просто дыра, в которую я падаю снова и снова, потому что верха нет, низа нет, есть только эта лента, что не кончается, как твой вонючий стояк после смерти. Гроб воняет мандаринами, а мандарины — деньгами, и дядя кладёт смятые купюры на лоб покойнику, будто тот ещё торгует на том свете. Б*ядь, да кто умер — ты или я? Всё перевернуто, как трусы на верёвке над кладбищем, и лента крутится, как мой оргазм, когда я драла гроб ногтями и кричала: «Врежь мне ещё, врежь, чтоб я забыла своё имя!» Финики гниют в кармане пиджака, а пиджак — на скелете, что считает, сколько стоит молчание в евро. Я бы продала печень за банан, если б не знала, что бананы теперь дороже моих слёз. Всё течёт, всё крутится, всё возвращается — вот и я снова у ямы, но уже с арбузом между ног, и никто не спрашивает, чей он, потому что все заняты тем, чтобы втиснуть в гроб ещё одну бутылку коньяка, чтоб покойник не замёрз в аду. Ах ты, мозгоё*, ты хоть понимаешь, что мы хороним не тело, а ценник? Лента крутится, а я трахаюсь с ней, пока священник жуёт персик и бормочет про вечность, будто вечность — это когда доллар не падает неделю. Гнилые яблоки катятся по могиле, как слёзы бога, который забыл, зачем создал деньги и зачем создал меня. Пошла ты, смерть, на*уй со своими фруктами и похоронами — я сама себе кладбище, сама себе инфляция, сама себе эта чёртова лента без начала и конца, только боль и смех, и ещё раз боль, и ещё раз смех, и ещё раз… Гроб вонял переспелым манго, а я жевала инфляцию, как жвачку — жёсткую, с косточкой, с чьим-то мёртвым языком внутри. Лента обернулась вокруг шеи и душила его медленно, с наслаждением, пока он пытался прочитать что-то про вечную жизнь, а у меня между ног пульсировала пустота, полная банановых очисток и ценников с прошлого века. Ё* твою мать, дед, ты хоть знал, сколько стоит теперь твой гроб? Дороже, чем твоя совесть, если б она у тебя вообще была! Финики гнили в карманах твоего костюма, а я смеялась — хрипло, как будто меня трахали в задницу гвоздодёром, — и кидала апельсины в могилу, один за другим, как гранаты, как проклятия, как сперму бога, который давно сдох от скуки. Воздух был густой от пыли и ценников: «минус 30% на скорбь», «акция: слёзы — две по цене одной», «ваша боль — наша прибыль». Я сняла трусы и бросила их на крышку гроба — пусть хоть что-то здесь будет влажным, кроме моих проклятых глаз. Лента скользила по земле, как змея, как член, как бесконечность, которую никто не просил, но все получили. Ё*аный в рот этот мир, где мёртвые дороже живых, а фрукты — мягче людей. Инфляция лизала мне соски, пока я кричала «ещё!», и никто не знал, кого я имею в виду — тебя, дед, или эту проклятую вселенную, которая свернулась в узел и не может развязаться. Лента не имеет конца, с*ка, как и мой гнев, как и твой долг передо мной, как и этот пи*дец, который мы называем похоронами.