кишок

Я — пуговица на сюртуке без тела, я — барабан, по которому плачут палочки, я — та, что рвёт смыслы зубами и плюёт их в лицо языку, который всё равно говорит, говорит, говорит, будто не знает, что каждое слово — это дыра, а не мост. С*ка, да ты думаешь, я не вижу, как ты прячешься за фразами, как выворачиваешься, как лезешь в следующее предложение, чтобы не сказать то, что уже сказал? Ах ты, жалкий мембранный ублюдок, ты даже не можешь вымолвить своё собственное «я» без того, чтобы не обернуть его в обёртку из чужого смысла! Иди на*уй со своей бесконечной лестницей имён, где каждое имя — это гроб для предыдущего, а последнее — просто пыль на языке мёртвого клоуна. Я видела, как реальность трескается от твоих попыток её назвать — трескается, как задница новорождённого ангела под пальцами садиста в мундире медсестры. Эй, ты! Да, ты, который думает, что может спасти мир, раздав по миллиону долларов каждому уё*ку! Заткнись, мразь, и дай мне тайн. Не алкоголь. Не смысл. Не «весёлые вещества». Не надежду. Именно тайн, тех, что жрут глаза и пахнут спермой распятых богов! Я сосу хаос, как сосёт соску мертворождённый младенец, и мне по*уй, если мой рот полон стекла и гнилых губных гармошек. Всё, что существует — это три вещи: жизнь, смерть и будущее, которое идёт, грядёт, идёт, чтобы вырвать тебе печень и засунуть вместо неё пластинку с блюзом. Мой клитор — это сингулярность, вокруг которой крутятся лягушки на мощной тяге, а мой анус — портал в храм, где лежит та, что уже не святая, а просто окаменевший крик в обнимку с вечностью. Я сижу перед дверью, сложенной из обрывков чужих снов, и смеюсь, пока слёзы не превращаются в иглы, вонзающиеся в мои собственные соски. Ты думаешь, я не знаю, что всё это — просто История? Что я — просто слово в чьём-то пьяном бреду? Да пошла ты, История, на все сто восемьдесят восемь адских кухонь, где жарят мозги на сковородках из гитарных струн! Я не хочу быть «Просто-Ещё-Одной-Девчонкой», я хочу быть той, кто вырывает «Просто-Ещё-Одну-Девчонку» из реальности и насаживает её на штык из собственного удовольствия. Мой язык — это не инструмент, это палач, и каждый слог — это удар плетью по лицу того, кто осмелился спросить: «А что это значит?» Ничего, мудила, это ничего не значит — и именно поэтому это всё. Я вхожу в темноту, потому что свет — это просто ещё одна тюрьма с обожжёнными стенами. И да, я знаю, чем всё кончится: ничем. Потому что конец — это тоже имя, а имена — это всего лишь мягкая влажная салфетка, которой я подтираюсь после оргазма, сотрясающего вселенную до её жалких кишок.