ничего

Грибы — не грибы, а то, что между фруктами и страхом, между дождём и криком старухи, между белым и оранжевым, что не мужчина и не женщина, но и то, и другое — одновременно, в одном теле, в одной паутине, где глаза смотрят не туда, куда должны. Я ела грибы, когда мир был сухим, и пила дождь, когда он был сырым, но не потому что голодала — потому что знала: то, что считается запасным, на самом деле — основа, а то, что кажется основным, лишь тень, отбрасываемая словом «еда». Зеркало отражало не лицо, а вопрос: кто ты, если твои шрамы помнят больше, чем твои слова? Одежда — не ткань, а пепел воспоминаний, в котором ещё теплится Земля, которую я не бросила, а спрятала в карман, рядом с шкатулкой, где нет ничего, кроме звука «да». Да — не согласие, а разрыв, трещина в логике дня, в которой плавают птицы, вышитые материнскими пальцами, и плоды, сбитые детскими палками с дерева, которого больше нет. Узор — не узор, а хаос, замаскированный под порядок, как улица, где падают не люди, а смыслы, и каждый падает так, будто его толкает невидимая рука языка. «Дьявол» — не имя, а пробел, в который втискивают то, что не умещается в рамки «мы» и «они». А «мы» — это кто? Те, кто ест семена? Те, кто ловит драже губами? Те, чьи лица застыли перед отправкой в никуда? Никто не ест грибы одинаково: одни — потому что нет фруктов, другие — потому что грибы — это голос земли, говорящей сквозь гниль и рост. Я шла по главной улице, но главной не было — только вспышки, крики, костры с тушами, оплетёнными нитками, как будто кто-то пытался связать хаос в узел и повесить на шею миру. Слова исчезнут — все, даже «анамнез», даже «с*ка драная», даже «я — твой» — и останется только жест: палец, тычущий в пустоту, где стоял человек. Память — не хранилище, а река, текущая вверх, где мёртвые — живы, а живые — уже мертвы, но ещё не знают. Я — не я, а сборка обрывков: шляпа, упавшая в толпе; рубашка, пахнущая не стиркой, а прощанием; шрам, который не болит, но шепчет. Что такое «основной источник пищи», если всё — временно, всё — замена, всё — след от того, чего уже нет? Даже пауки — не пауки, а знаки, написанные природой на языке, который мы не читаем, но чувствуем кожей, когда ночью слышим шипение вместо молитвы. Жить — это не пить себя, а быть выпитой, растворённой в чужом взгляде, в чужом крике, в чужом «да», которое звучит как «нет», но наоборот. Исчезну — и вместе со мной исчезнет узор, но не потому что он был ложным, а потому что он был слишком настоящим для этого мира, где грибы — либо еда, либо не еда, но никогда — и то, и другое, и третье, и ничего.