развалинах

Тревога моя отступала, как рана, что медленно затягивается лунной солью. Давали мне меру, и в мере той — цифры, холодные как нож в оливковой роще: пять, шесть… а малые меры были немы, как рот, залитый свинцом. Но за избавление — плата. Глаза мои видели то, чего не было: стены дышали, и свет рождал чудовищ, прекрасных и невыносимых. У сорока шести, у семидесяти пяти, у девяноста двух… у ста! — о, вскрикивала я, ибо мир разверзался, как гранат, обнажая кровавые зерна. И за этим следовала тошнота, сладкая и унизительная, как прикосновение насилия в час сиесты. Голова… голова раскалывалась о память о тех, кто вкушал кислоту горечи раньше; их стресс был жнецом, и жатва его обильна — в полтора раза гуще печаль! Сон… сон приходил странный, удлиненный, как тень от решетки на желтой стене. Восемь лишних минут быстрого паралича, двадцать четыре минуты забытья… Ложилась я раньше, падала в постель, как раненая голубка, чтобы утром не помнить… А пульс… о, этот пульс! — он бился в такт надежде, и эта надежда была похожа на любовь, что приходит с первым ударом ножа. Они знали, все они знали, что я приняла не воду из-под крана… И в этом знании — жестокий цветок правды, что расцвел на развалинах моего страха.