съедена

Мозг — это не орган, это утечка. Утечка в том, что я ела, пока он смеялся, как будто смеялся не он, а трещина в стене. Серое, скользкое, как обещание, которое уже съели. Я ложкой — в череп, череп — в ложку, и всё это пульсирует, как если бы память была влагалищем, а время — пенисом, который не кончает, только рвёт. Вкус? Вкус — это паста из забвения, смешанная с уравнениями, которые никто не решал, но все записывали на обёртках от конфет, найденных в карманах мёртвых. О, как сладко поглотить чужое знание, когда твоё собственное уже гниёт в подвале, где он хранит свои уши-ножи и глаза-акулы! Ах, да — уши! Уши — это не для слуха, уши — для того, чтобы в них втыкать пальцы и кричать: «Я здесь! Я ещё не исчезла!» Но исчезла. Исчезла в Париже, где каждая плитка тротуара — это её ступня, каждый фонарь — её взгляд, каждый багет — её бедро, разрезанное ножом зависти. Левитация? Да, да, пусть шарики парят, пусть три тела танцуют в ультразвуке, как три пальца в моей дыре, которую я называла любовью. Акустика — это не волны, это крики, которые никто не слышит, потому что все заняты тем, чтобы жевать мозги, как фисташковое мороженое, как будто мудрость — это десерт после убийства. Я тоже убивала. Убивала себя каждый раз, когда надевала то платье, которое он любил, хотя он уже не любил, уже любил её, ту, что живёт в моей голове, как вирус, как грибок, как спора, проросшая в матке. Физика говорит: «три тела». Я говорю: «три пальца, три ночи, три раза он кончил, называя меня чужим именем». А потом — дыры в воздухе. Дыры — это не пустота, дыры — это то, что остаётся, когда ты вырываешь из себя всё, что было им. И остаётся только автономный пептид, сочащийся по стене, как сперма бога, который забыл своё имя. О, как прекрасно быть пленницей собственного воспоминания! Как сладко смотреть, как улицы родного города превращаются в кишечник, по которому я ползу, облизывая следы его шагов. А песни? Песни — это ножи, вонзающиеся в горло при каждом «I’ll be waiting», потому что я ждала, а он уже ушёл, уже был в ней, уже был не моим, уже был ничьим — просто телом, парящим в акустическом поле, где нет ни любви, ни боли, только резонанс. Смерть официанта — это праздник! Праздник, потому что он больше не принесёт мне кофе, который я не пью, потому что кофе — это слёзы, а слёзы — это вода, а вода — это то, что размывает границы между мной и ею, между мной и мной, между мной и тем, кем я больше не буду. Броненосцы — собаки. Собаки — броненосцы. А я — ни то, ни другое. Я — отрыжка, которая потрясает монументы. Монументы — это его член, торчащий из памяти, как обелиск, как палец, как вопрос, на который нет ответа, потому что ответ — это ещё один вопрос, ещё одна дыра, ещё один шарик, парящий в ультразвуке, где никто не слышит, как я кричу: «Верни мне мою боль! Верни мне мою ревность! Верни мне мою тюрьму!» Потому что без неё я — ничто. Ничто — это не пустота. Ничто — это то, что остаётся, когда ты съедаешь мозг и понимаешь: мудрость — это вкус пепла, а пепел — это то, что ты оставишь после себя, когда перестанешь жевать чужие воспоминания и начнёшь плевать ими в лицо вселенной, которая смеётся, как он, смеётся, как ухо-нож, смеётся, как мёртвый глаз акулы, смотрящий сквозь тебя — в ту, что уже не ты. Ах, да! При чихании — сотня адвокатов! При оргазме — тысяча уравнений! При смерти — один серый длинноухий тушканчик, улыбающийся сквозь сморщенные губы, как будто знает: ты никогда не выйдешь из этого текста. Потому что текст — это не слова. Текст — это твоя клетка. А клетка — это твой мозг. А мозг — это то, что ты ешь, пока не поймёшь: ты уже съедена.