Плисецкий Герман Борисович, 1931-1992

    Памяти Пастернака
          
Поэты, побочные дети России!
Вас с чёрного хода всегда выносили.
На кладбище старом с косыми крестами
крестились неграмотные крестьяне.
Теснились родные жалкою горсткой
в Тарханах, как в тридцать седьмом в Святогорском.
А я – посторонний, заплаканный юнкер,
у края могилы застывший по струнке.
Я плачу, я слёз не стыжусь и не прячу,
хотя от стыда за страну свою плачу.
Какое нам дело, что скажут потомки?
Поэзию в землю зарыли подонки.
Мы славу свою уступаем задаром:
как видно, она не по нашим амбарам.
Как видно, у нас её край непочатый –
поэзии истинной – хоть не печатай!
Лишь сосны с поэзией честно поступят:
корнями схватив, никому не уступят.
-=-=-=-=-=-=-=
  «Националь»
       Юзу Алешковскому

В кафе, где мы с тобой сидели,
с утра разжившись четвертным,
официантки поседели,
сурово стало со спиртным.
Что было в нас? Какая сила
сильней сбивающего с ног
безвременья? Что это было?
Сидевший с нами третьим – Бог?
Туман на площади Манежной,
как будто в Сандунах в парной,
и женский образ жизни прежней
маячит в нём передо мной.
Чьи там глаза блестят в тумане
под зыбкой мглою неудач?
Ах, Соня, Соня Барбаяни,
гречанка верная, не плачь!
     +++
       Весна

Ночное метро. Наверху непогода:
туман красноватый клубится у входа,
и в мокром асфальте, как в крышке рояля –
огни, окружившие площадь роями.
Оттуда – капроны в подтёках и крапах,
и влажного драпа щекочущий запах.
А мраморный мир безмятежен и светел,
и залы ночные как будто просторней.
Подолы рванёт субтропический ветер,
и шаром прокатится гром по платформе.
И вспомнит весну полированный камень
под нашими грязными башмаками.
Ночное метро – пассажиры ночные,
вагоны шатаются, будто хмельные.
Оттуда, где были – в кино, вероятно,
в гостях, вероятно – обратно, обратно...
На лицах усталость и тяжесть в ресницах,
но пахнут весною мимозы в петлицах.
Я помню всегда: мы живём не в романах,
ключи от квартир мы таскаем в карманах,
теряли мы голову – их не теряли,
тактично бренчали они: не пора ли?
Но нас наверху стережёт непогода,
парные озёра дымятся у входа,
сугробы чернеют, перегорая,
настоены скверы на запахах талых,
и бродят автобусы, подбирая
совсем охмелевших, совсем запоздалых...

     +++

           Глебу Семёнову

Мы обменялись городами,
где мы любили, голодали,
нуждались, путались в долгах;
где атмосферою дышали,
единственной на этом шаре;
где мы витали в облаках.
Хватай такси в отчизне новой,
влезай в расшатанный трамвай,
на гаревом кольце Садовой
воспоминания вдыхай.
И я дарёными глазами
взгляну на город неродной:
на Невском подавлюсь слезами
при виде женщины одной.
Скачите, бронзовые кони,
в безостановочной погоне
за горьким птичьим молоком!
Ступив на дальний берег Леты,
возьмём обратные билеты
и разминёмся – в Бологом.

  +++

 Из книги Экклезиаста
Стихотворное переложение
1
Сказал Экклезиаст: всё – суета сует!
Всё временно, всё смертно в человеке.
От всех трудов под солнцем проку нет,
И лишь Земля незыблема вовеки.
Проходит род – и вновь приходит род,
Круговращенью следуя в природе.
Закатом заменяется восход,
Глядишь: и снова солнце на восходе!
И ветер, обошедший все края,
То налетавший с севера, то с юга,
На круги возвращается своя.
Нет выхода из замкнутого круга.
В моря впадают реки, но полней
Вовек моря от этого не станут.
И реки, не наполнивши морей,
К истокам возвращаться не устанут.
Несовершенен всякий пересказ:
Он сокровенный смысл вещей нарушит.
Смотреть вовеки не устанет глаз,
Вовеки слушать не устанут уши.
Что было прежде – то и будет впредь,
А то, что было, – человек забудет.
Покуда существует эта твердь,
Вовек под солнцем нового не будет.
Мне говорят: «Смотри, Экклезиаст:
Вот – новое!» Но то, что нынче ново,
В веках минувших тыщу раз до нас
Уже случалось – и случится снова.
Нет памяти о прошлом. Суждено
Всему, что было, полное забвенье.
И точно так же будет лишено
Воспоминаний ваше поколенье.
Мне выпало в Израиле царить.
Я дал зарок: познать людские страсти.
Всё взвесить. Слов пустых не говорить.
Задача – тяжелее царской власти.
Всё чередой прошло передо мной –
Блеск, нищета, величие, разруха...
И вот вам вывод мудрости земной:
Всё – суета сует, томленье духа!
Прямым вовек не станет путь планет.
Число светил доступно звездочёту,
Но то, чего на этом свете нет,
Не поддаётся никакому счёту.
И я сказал себе: ты стал велик
Благодаря познаньям обретённым.
Ты больше всех изведал и постиг,
И сердце твоё стало умудрённым.
Ты предал сердце мудрости – и та
Насытила его до опьяненья.
Но понял ты: и это – суета,
И это – духа твоего томленье!
Под тяжестью познанья плечи горбь.
У мудрости великой – вкус печали.
Кто множит знанья – умножает скорбь.
Зерно её заложено в начале.
    +++
      Кустари

Им истина светила до зари
в сыром углу, в чахоточном подвале.
Шли на толкучку утром кустари
и за бесценок душу продавали.
У перекупщиков был острый глаз.
Был спрос на легковесных и проворных.
Бездарный, но могущественный класс
желал иметь талантливых придворных.
И тот, кто половчей, и тот, кто мог, –
тот вскоре ездил в золотой карете.
И, опускаясь, дохли у дорог
к подделкам не способные калеки.
О, сколько мыслей их потом взошло,
наивных мыслей, орошённых кровью!
Но это всё потом произошло,
уже за рамками средневековья.

   +++

  Памяти Бориса Слуцкого

Когда русская муза ушла в перевод
(кто – на запад, а кто – на восток),
не заметил убытка российский народ,
но заметил недремлющий Бог.
Да и то: на колхозных полях недород –
это отнятый хлеба кусок.
А на ниве поэзии – наоборот:
Данте – он и по-русски высок.
Ну и что, коль чужбина иссушит мозги?
Ведь и дома не видно ни зги
(между нами, бродягами, говоря).
А вообще-то, как ни крути,
под тосканское вечное небо уйти
предпочтительней, чем в лагеря.