кажется

Дверь — не дверь, а трещина в коже времени, сквозь которую вытекают руки, поцелованные не губами, а пеплом, и ноги, волочащие не тела, а тени, уже давно съеденные молчанием; солнце льётся не светом, а гулом, гулом, гулом — и в этом гуле рожок такси хрипит, как будто его вырвали из глотки мёртвого арфиста, арфиста, которого везут вместе с арфой, будто арфа — его последняя плоть, последний орган, последний крик, которого никто не услышал, кроме собак, лохматых и безымянных, как и дети, визжащие «поджигатель», но не знающие, что поджигают сами себя, языками, глазами, пальцами, сложенными крестом не к небу, а к земле, где уже горит всё, что можно сжечь. Он шёл — или не шёл? — под руку с ним, но рука была не рукой, а тростниковой стеной, к которой прижались, чтобы не упасть в толпу, которая не толпа, а река из тел, из криков, из слёз, из пламени, из пепла, из пепла, из пепла. В доме — не доме, а ловушке из света и тьмы — звон, звон, звон, но не звонок, а проникновение, но не проникновение, а возвращение того, кого никогда не выгоняли, потому что он всегда был внутри, в зеркале, в кровати, в луке, в стреле, в пятке, в горле — горло лучше, горло надёжнее, горло мокрое и тёплое, как поцелуй матери перед смертью, перед котелком с угощением, перед стеклом, по которому сползает тело, как слеза по щеке бога, который давно умер, но продолжает молчать. Лук — не лук, а продолжение руки, руки — не руки, а продолжение гнева, гнева — не гнева, а льда, льда — не льда, а пустоты, где нет ни матери, ни отца, ни отчима, ни дочери, ни страны, ни города — только имя, только звук, только эхо в гардеробной, где свет отключён, но очки видят всё, всё, всё — особенно тьму, особенно плотность тьмы, особенно того, кто в ней дышит, дышит, дышит, как зверь, как охотник, как жертва, как любовник, как убийца, как отец, как сын, как никто. Стрела — один выстрел, один шанс, один конец, но конец — не конец, а начало другого текста, другого романа, другого обмана, потому что никто не поймёт, никто не поверит, но все захотят поверить, чтобы почувствовать себя умнее, добрее, человечнее — но в этом желании уже ложь, уже насилие, уже эротика власти, уже власть эротики: «О да, вот он, дикий, смешной, трогательный — давайте его любить, давайте его понимать, давайте его убьём пониманием». А на перроне — не перроне, а границе между сном и смертью — стоит пёс, чёрный как уголь, с языком, как пламя, и бежит за поездом, который увозит не человека, а память, но память уже размыта снегом, снежинками, которые не падают, а висят, как знаки без значения, как буквы без языка, как слова без автора, как подарки без адресата: одеколон, сыр, стихи, ручка, попкорн, кукуруза, кролики, топор, лопата, кирка, ножи, ножницы, горшки — всё это останется, всё это исчезнет, всё это уже исчезло. Пещера — не пещера, а хранилище светляков, но светляки — не светляки, а замена свечей, но свечи — не свечи, а замена смысла, но смысл — не смысл, а способ удержать тьму под контролем, но тьма не поддаётся контролю, тьма смеётся, тьма трахает, тьма режет, тьма целует — «О, как сладко умирать в твоих объятиях, о тьма!» Священник — не священник, а мужик в юбке, но юбка — не юбка, а символ, но символ — не символ, а насмешка над символом, над верой, над панихидой, над velorio, над арфой, над такси, над рожком, над детьми, над собаками, над ослами, над дровами, над всем этим театром, где все актёры давно забыли свои роли, но продолжают играть, потому что публика требует крови, а кровь — это тоже текст, тоже знак, тоже жестокость, тоже эротика: «Да! Да! Да! Убей меня снова!» И никто не знает, кто есть кто, и никто не помнит, где начало, и никто не ждёт конца — потому что конца нет, есть только повторение, только отсрочка, только след, который стирает сам себя, только слово, которое отрицает своё значение, только любовь, которая убивает, только страх, который возбуждает, только смерть, которая рожает — «О, как прекрасно быть никем в никуда!» И всё это — не всё это, а лишь обрывки, лишь фрагменты, лишь тени от теней, лишь эхо эха, лишь пепел пепла, лишь снег на снегу, лишь светляк в пещере, который уже погас, но всё ещё светит — потому что в темноте даже погасший свет кажется светом.