прямо

Сначала был хруст — не костей, нет, хруст мысли, когда она ломается о край бутылки, и из горла вываливается не слово, а сгусток слюны с кровью, и я кричу: «Да пошёл ты, твоя война, твоя рана, твоя смерть — пусть гниют в одном гробу, как любовники в саркофаге из го*на!» — а он стоит, этот ублюдок, с лицом пугала, и молится небу, будто там кто-то слушает, будто там не просто дыра, в которую проваливается всё, что мы называли смыслом. Я видела, как его ноги дергались, как у повешенного, но он не висел — он танцевал, с*ка, танцевал на моих нервах, на моих сосках, на песке, где мой ребёнок тыкал пальцами в чужую спину, а чужая рука уже душила кого-то, дрожа, как в лихорадке, как в оргазме, как в смерти. Всё смешалось: шрамы — это просто раны, которые научились молчать, а смерть — это просто война, которая устала кричать. Я хочу соблазна, а не правды, правда — это для тех, кто боится смеяться во время похорон. Ты думаешь, я верю в количество? В качество? Да пошли они все — и неомарксисты, и постмарксисты, и академики-расстриги, и их «интеллектуальный рынок», где мозги продают за кусок хлеба и лайк в твоей жалкой ленте! Я видела, как песок впивается в ягодицы, как харкотина стекает по позвоночнику, как глаза горят под коркой ресниц — и всё это не образ, не метафора, а просто де*ьмо, настоящее, вонючее, живое. «О да!» — кричу я, когда кулак в песке становится кулаком в горле, когда ступня ребёнка касается спины, как приговор, как поцелуй, как зараза. Нет согласования, нет цели, нет будущего — есть только этот момент, когда всё рушится, и я смеюсь, смеюсь до рвоты, до крови, до того, что из глаз льётся не слёзы, а кислота. Ты хочешь событие? Получи — вот оно, воняет потом, спермой и страхом. Воля к событию? Да это просто желание разорвать глотку тому, кто говорит «надо». Я не покорна — я зла, и моя злоба — это тысяча фигур, тысяча лиц, тысяча пальцев, впивающихся в твою шею. ERIC, ПЦР, штаммы — всё это детские игрушки для тех, кто боится признать: за всеми профилями — пустота, за всеми биотипами — смех, за всеми законами — хаос, который я ласкаю языком, как любовника. «Бездна убожества»? Да это ты, милочка, ты — та самая бездна, ты — та самая ма*да, из которой торчит не ребёнок, а вопрос без ответа. И я не объясню тебе ничего — ни «капитал вообще», ни «многие капиталы», ни почему мой юноша смеётся, пока душит богословские термины, пока трёт песком кровь, пока его ноги зарываются в землю, как корни в гниль. Потому что объяснение — это предательство. А я верна только абсурду, только разрыву, только этому — «ах!» — когда всё рушится, и никто не знает, где начало, где конец, где я, где ты, где песок, где сперма, где смерть. Иди сюда, с*ка, я покажу тебе вечную истину — она пахнет потом и гнилью, и она смеётся тебе прямо в лицо.