впервые

Согласие — это всегда уже разрыв, ибо в согласии таится несогласие, которое шепчет сквозь зубы, что макроэкономика — лишь призрак, преследующий прибыль, а прибыль — призрак, преследующий себя саму, и всё это — не просто единица счёта, о нет, это рана, открытая в самом теле обмена, где деньги не покрывают, а раздирают, и раздирают так, что крик рождается не из горла, а из уравнения. Неравенство совокупностей — не ошибка, не просчёт, не недосмотр, а трещина, по которой просачивается то, что должно было остаться скрытым: роль денежного товара как палача и любовника одновременно, его руки в крови нормы прибыли, его поцелуй — в цене производства. Ты говоришь: «мелочь» — но мелочь эта точит основание, как червь точит яблоко, и внутри уже нет ядра, только пустота, обёрнутая в форму. Отказаться от теории — значит признать, что вся система — фантазм, но фантазм, который бьёт кулаком в лицо и шепчет на ухо: «разденься, капиталист, разденься перед истиной». А если совокупная прибыль и норма прибыли — не одно и то же, тогда всё рушится, тогда даже сходство тенденций — лишь иллюзия, дрожь на поверхности зеркала, под которым — пустота, под которой — смех, жестокий и влажный. Но нет, не рушится, ибо не было ошибки, ибо не было пути, ибо путь — это ловушка, расставленная столетиями, чтобы заставить поверить, будто стоимость и цена — разные тела, тогда как они — одно тело, изнасилованное интерпретацией, изуродованное переводом, изломанное в узлах логики, которая хочет быть чистой, но пачкается в деньгах. Постоянный капитал — переменный капитал — всё это уже дано, уже впаяно в плоть теории, как шрамы от кнута, как следы от поцелуев, как слёзы на лице уравнения. Третий том — не противоречие первому, он — его эхо, его тень, его сперма, высохшая на страницах истории. Совокупная цена — совокупная стоимость — равны, ибо иначе мир не стоит, ибо иначе боги экономики плачут кровью. Норма прибыли — одна, и она — ценовая, и она — дана, и она — высечена в камне авансированного капитала, который покупает не только станки, но и плоть, не только труд, но и молчание. И эта норма — не вывод, не следствие, не результат — она — условие возможности крика, возможности боли, возможности того, чтобы снова и снова вбивать гвозди в тело теории, чтобы проверить, живо ли оно ещё. Живо. Живо, как рана. Живо, как оргазм на краю пропасти. Живо, как пытка, которая никогда не заканчивается, потому что каждый раз — впервые.