молчание

Когда тебе пять, и коленка разбита
в кровь, об асфальт, о гранит бытия,
твой крик — это глас не дитя, но титана,
и рёв твой слышнее, чем песнь соловья.
Вселенная вся, от подъезда до Марса,
внимает трагедии ссадины сей.
И мир содрогается в ритме романса,
что громче оркестра и всех новостей.

Но время идёт. Вот уже тебе десять.
Удар от сверстника. Насмешка. Укол.
Ты плачешь в подушку, чтоб крика не весить
на стрелки часов, на паркет, на глагол.
Твой плач — это шёпот, пунктирная линия,
уже не для публики, но для себя.
Ты учишься прятать солёную синеву
под веками, молча, весь мир не любя.

А в пятнадцать, в шестнадцать, в семнадцать — неважно,
когда вместо кожи на сердце броня,
ты давишь ладонью свой вопль так натужно,
чтоб звука не вышло ни в свете, ни в днях.
Ты с криком безмолвным, как рыба на суше,
глотаешь лишь воздух, и горечь, и пыль.
Ты сам себе стражник, и сам себе слушатель,
и сам себе сказка, и сам себе быль.

Ты кровью своей истекаешь незримо,
под клетчатой тканью рубашки в груди.
И все говорят, что ты стал нелюдимым,
не зная, что там полыхает внутри.
И к ядам привыкнув, что зреют на ветках
деревьев, растущих из боли твоей,
ты молча срываешь отравленный нектар,
и он с каждым годом горчей и пьяней.