Старуха ловит последний вагон у пустой платформы.
За стеклами лес и поля, размытая даль без черт.
В лице и в глазах ее — «отчаянно жажду тепла»,
но горделиво правит платок для проформы.
Лампы в вагоне мигают неровно, дрожит электрический свет.
Грубые пальцы считают рубцы на пустой ладони
Третий день гулкий голод свербит под костлявым ребром.
И вдруг — ба! На сиденье напротив — сияющий слиток!
Неужто прямо в вагоне!
Нетронутый, скромный, блестит серебром.
Вокруг никого: ни жалости, ни души, ни погони:
пустынный вагон, покинутый остров на рельсах.
Она, воровато пригнувшись, сжимается в росте до пони, —
рывок — и прощально блеснет без следа
драгоценный металл, Ауреол, золото Парацельса.
В потерянной нише вагона, чтоб свет не касался лица,
расправит подола квадратный метр,
закатав рукава, откроет гончарную мастерскую для малого ремесла —
чтоб слиток забыл свой изысканный блеск,
посеребрения кнехт у причала;
чтоб не звал мастеров для чеканки серег и колец,
чтоб не тянулся в узор, тонкий, как линии арабеск,
а принял старухину форму — без выбора, без начала.
Но серебро не гнется — сперва хранит свою суть, стоит на своем.
Она прогревает упрямством, лаской, хитростью и огнем,
чтоб выдумать смысл. Чтоб память ушла из глубин.
Тогда металл поддается, начинает слушаться рук, заполняется сутью чужой. Становится мягким, послушным ханжой, перенявшим черты у разного рода глин.
К рассвету осталась тонкая тень — очертания, а не сам металл,
слепой отпечаток тепла, что легко исчезает в наступающем утре.
Серебро для этого было не нужно —
обычная глина бы так же послушно легла,
так же пусто и так же без внутренней сути.
Но утро придет, коснется рельс, размывая черты вещей,
что слиток все так же в вагоне, в привычной форме,
в складке сиденья, в ее глубине.
Не взятый, оставивший суть при себе и при этом ничей,
привычно поблескивает в густой синеве.
***
То, что было целым до тебя,
останется целым и после.
Сломаться может лишь тот,
кто думал, что в силах это перекроить.
Неожиданная находка
© Copyright: Елена Цибарт, 2025
Свидетельство о публикации №125110907834
Свидетельство о публикации №125110907834
Рецензии
Рецензия самому себе:
⸻
Это стихотворение о желании обрести тепло, которое не берется из владения чем-то или кем-то. И о тщетности попыток «лепить» другого вместо того, чтобы встретиться с самим собой.
Старуха сначала видится как уставшее тело, голод, дрожащий свет, «последний вагон». Но потом она становится почти алхимиком: укрывается в нише, создает маленькую мастерскую «чтоб выдумать смысл».
«Старуха ловит последний вагон у пустой платформы». Образ одиночества и опоздания, запрыгивает в уходящее, как будто жизнь почти уехала без нее. «Последний вагон» — ощущение, что шансов больше не будет.
«И вдруг — ба! На сиденье напротив — сияющий слиток!» Момент внезапного подарка. Как будто судьба сама что-то предложила. Когда ты долго живешь без тепла, любое присутствие другого человека, хоть немного живого, теплого, внимательного, кажется чудом.
Слиток еще не согнут, о его владельце ничего не известно, как и есть ли он вообще; он еще не огранен, не предназначен для чьей-то роли. Она видит чистую потенциальность, не человека как личность, а возможность смыслозамещения. Старуха не думает: Кто он? Что он хочет? Есть ли у него своя история? Она думает: «Вот! Это то, что мне может помочь». Из этого вырастает вся дальнейшая трагическая ткань стихотворения.
«Вокруг никого: ни жалости, ни души, ни погони»
Пространство нарочно обезличено.
Никто не наблюдает, никто не удерживает, никто не остановит.
«Она, воровато пригнувшись, сжимается в росте до пони»
Она становится меньше. Не старуха в своем достоинстве —
а буквально маленькое, испуганное, хитрое существо, которое хочет взять,
пока никто не видит. Слово «воровато» говорит о осознании запрета. Она знает, что берет чужое. Но голод сильнее этики.
«Рывок — и прощально блеснет без следа драгоценный металл»
Сам жест — быстрый, почти хищный.
Я даю субъектность металлу. Он исчезает «без следа» — так, как исчезает личность, когда ее превращают в функцию.
«Ауреол, золото Парацельса».
Алхимическая метафора. Парацельс был чуваком, который искал не обычное золото, а «золото духа» — вещество, которое: не портится, не меняется, не поддается переплавке, сохраняет свою сущность даже в огне. То есть «золото Парацельса» — это символ внутреннего ядра человека,
того, что невозможно сломать или переделать. А Ауреол — это из игры, по сути, это что-то, что создает все, что люди желают.
«В потерянной нише вагона, чтоб свет не касался лица»
Свет — это возможность увидеть. Она прячет лицо и глаза = испытывает стыд. Также она не хочет, чтобы кто-то увидел, что она делает и почему.
«…чтоб слиток забыл свой изысканный блеск, посеребрения кнехт у причала»
Она не хочет, чтобы он сиял. Она хочет убрать из него то, что в нем от природы красиво. Потому что эта красота ей не принадлежит. А все непринадлежащее — больно.
«…чтоб не звал мастеров для чеканки серег и колец» Она боится, что его увидят другие, и он уйдет — к тем, кто умеет с ним обращаться тоньше. То есть ее действие — запереть свободу, чтобы не потерять объект привязанности.
«…а принял старухину форму — без выбора, без начала» Здесь кульминация: она хочет, чтобы он стал частью ее самой, повторил ее форму, ее историю, ее пустоту. Старуха не уничтожает слиток из злобы. Она делает это, потому что боится потерять, быть недостаточной; не верит, что ее можно выбрать добровольно, — ее голод сильнее любви. Ее ремесло — это не творчество, а замена чужой сути своей. Любовь, в которой есть голод, превращается в формование. И это всегда приводит к исчезновению двух: один теряет себя, другой — еще глубже свою надежду на тепло.
«Но серебро не гнется — сперва хранит свою суть, стоит на своем»
Слиток сопротивляется. Это персонаж/человек, у которого есть характер, своя история, центр тяжести. Он не растворяется, не становится «удобным». Он помнит себя.
«Она прогревает упрямством, лаской, хитростью и огнем»
Набор инструментов: упрямство — давление, ласка — обволакивание, хитрость — проникновение в слабые места, огонь — боль, испытание, эмоциональный накал. Это не действия «в лоб». Это медленное переплавление через привязанность. И это довольно человеческое: многие люди, когда хотят, чтобы их любили, умеют быть и мягкими, и манипулятивными, и неотступными.
«…чтоб выдумать смысл. Чтоб память ушла из глубин».
Она хочет стереть его прошлое. Его прежние привязанности, его внутреннюю карту света. Чтобы он помнил только то, что они создадут вместе.
«…Тогда металл поддается, начинает слушаться рук, заполняется сутью чужой».
Серебро не сломано — его переплавили. Оно начинает слушаться, принимать форму не из свободы, а из усталости. Это то, что часто называют: «Он изменился ради меня» Но на самом деле это: «Он потерял свою ось».
«…становится мягким, послушным ханжой, перенявшим черты у разного рода глин».
«Мягкий, послушный, ханжа» — это человек, который внешне податлив, покорен, «удобен» — но внутри устал, пуст и неискренен. Он уже не серебро и еще не глина. Он — отмененная версия самого себя.
«К рассвету осталась тонкая тень — очертания, а не сам металл <…>»
То, что получилось, не обладает плотностью. Это форма без существа. Оболочка вместо человека. Отношение без жизни. Присутствие, которое не имеет собственной воли. То есть она грела не серебро, а свою собственную фантазию о близости, и она рассеивается при первом свете. Она пыталась создать любовь усилием, а любовь не создается так. Она создала тепловой след, но не взаимность.
«Серебро для этого было не нужно» Дело было не в ценности другого,
не в уникальности этого «слитка», не в его природе. Любовь здесь была замещением.
«Обычная глина бы так же послушно легла,
так же пусто, и так же без внутренней сути».
Глина — материал, который легко принимает любую форму. Глина бы подошла тоже, даже, возможно, лучше, но так вышло, что подвернулся слиток. Она хотела слепить его под себя и получила послушную, мягкую, бесформенную массу.
Любовь, обретенная через присвоение, неизбежно становится пустотой.
Рассвет в поэтике эти почти всегда прозрение, возвращение к реальности.
Все, что было ночью — попытки, труд, огонь, «мастерская» — все растворяется. Слиток лежит там же, где и был в начале, не изменившийся, не тронутый.
Она увидела, что все, что она пыталась сделать, происходило в ней, а не в нем, что изменение другого невозможно, если он целый. Саму суть серебра нельзя изменить; но даже если оно учится жить в какой-то новой форме, остается тем, кем было.
Елена Цибарт 10.11.2025 06:15 • Заявить о нарушении
⸻
Это стихотворение о желании обрести тепло, которое не берется из владения чем-то или кем-то. И о тщетности попыток «лепить» другого вместо того, чтобы встретиться с самим собой.
Старуха сначала видится как уставшее тело, голод, дрожащий свет, «последний вагон». Но потом она становится почти алхимиком: укрывается в нише, создает маленькую мастерскую «чтоб выдумать смысл».
«Старуха ловит последний вагон у пустой платформы». Образ одиночества и опоздания, запрыгивает в уходящее, как будто жизнь почти уехала без нее. «Последний вагон» — ощущение, что шансов больше не будет.
«И вдруг — ба! На сиденье напротив — сияющий слиток!» Момент внезапного подарка. Как будто судьба сама что-то предложила. Когда ты долго живешь без тепла, любое присутствие другого человека, хоть немного живого, теплого, внимательного, кажется чудом.
Слиток еще не согнут, о его владельце ничего не известно, как и есть ли он вообще; он еще не огранен, не предназначен для чьей-то роли. Она видит чистую потенциальность, не человека как личность, а возможность смыслозамещения. Старуха не думает: Кто он? Что он хочет? Есть ли у него своя история? Она думает: «Вот! Это то, что мне может помочь». Из этого вырастает вся дальнейшая трагическая ткань стихотворения.
«Вокруг никого: ни жалости, ни души, ни погони»
Пространство нарочно обезличено.
Никто не наблюдает, никто не удерживает, никто не остановит.
«Она, воровато пригнувшись, сжимается в росте до пони»
Она становится меньше. Не старуха в своем достоинстве —
а буквально маленькое, испуганное, хитрое существо, которое хочет взять,
пока никто не видит. Слово «воровато» говорит о осознании запрета. Она знает, что берет чужое. Но голод сильнее этики.
«Рывок — и прощально блеснет без следа драгоценный металл»
Сам жест — быстрый, почти хищный.
Я даю субъектность металлу. Он исчезает «без следа» — так, как исчезает личность, когда ее превращают в функцию.
«Ауреол, золото Парацельса».
Алхимическая метафора. Парацельс был чуваком, который искал не обычное золото, а «золото духа» — вещество, которое: не портится, не меняется, не поддается переплавке, сохраняет свою сущность даже в огне. То есть «золото Парацельса» — это символ внутреннего ядра человека,
того, что невозможно сломать или переделать. А Ауреол — это из игры, по сути, это что-то, что создает все, что люди желают.
«В потерянной нише вагона, чтоб свет не касался лица»
Свет — это возможность увидеть. Она прячет лицо и глаза = испытывает стыд. Также она не хочет, чтобы кто-то увидел, что она делает и почему.
«…чтоб слиток забыл свой изысканный блеск, посеребрения кнехт у причала»
Она не хочет, чтобы он сиял. Она хочет убрать из него то, что в нем от природы красиво. Потому что эта красота ей не принадлежит. А все непринадлежащее — больно.
«…чтоб не звал мастеров для чеканки серег и колец» Она боится, что его увидят другие, и он уйдет — к тем, кто умеет с ним обращаться тоньше. То есть ее действие — запереть свободу, чтобы не потерять объект привязанности.
«…а принял старухину форму — без выбора, без начала» Здесь кульминация: она хочет, чтобы он стал частью ее самой, повторил ее форму, ее историю, ее пустоту. Старуха не уничтожает слиток из злобы. Она делает это, потому что боится потерять, быть недостаточной; не верит, что ее можно выбрать добровольно, — ее голод сильнее любви. Ее ремесло — это не творчество, а замена чужой сути своей. Любовь, в которой есть голод, превращается в формование. И это всегда приводит к исчезновению двух: один теряет себя, другой — еще глубже свою надежду на тепло.
«Но серебро не гнется — сперва хранит свою суть, стоит на своем»
Слиток сопротивляется. Это персонаж/человек, у которого есть характер, своя история, центр тяжести. Он не растворяется, не становится «удобным». Он помнит себя.
«Она прогревает упрямством, лаской, хитростью и огнем»
Набор инструментов: упрямство — давление, ласка — обволакивание, хитрость — проникновение в слабые места, огонь — боль, испытание, эмоциональный накал. Это не действия «в лоб». Это медленное переплавление через привязанность. И это довольно человеческое: многие люди, когда хотят, чтобы их любили, умеют быть и мягкими, и манипулятивными, и неотступными.
«…чтоб выдумать смысл. Чтоб память ушла из глубин».
Она хочет стереть его прошлое. Его прежние привязанности, его внутреннюю карту света. Чтобы он помнил только то, что они создадут вместе.
«…Тогда металл поддается, начинает слушаться рук, заполняется сутью чужой».
Серебро не сломано — его переплавили. Оно начинает слушаться, принимать форму не из свободы, а из усталости. Это то, что часто называют: «Он изменился ради меня» Но на самом деле это: «Он потерял свою ось».
«…становится мягким, послушным ханжой, перенявшим черты у разного рода глин».
«Мягкий, послушный, ханжа» — это человек, который внешне податлив, покорен, «удобен» — но внутри устал, пуст и неискренен. Он уже не серебро и еще не глина. Он — отмененная версия самого себя.
«К рассвету осталась тонкая тень — очертания, а не сам металл <…>»
То, что получилось, не обладает плотностью. Это форма без существа. Оболочка вместо человека. Отношение без жизни. Присутствие, которое не имеет собственной воли. То есть она грела не серебро, а свою собственную фантазию о близости, и она рассеивается при первом свете. Она пыталась создать любовь усилием, а любовь не создается так. Она создала тепловой след, но не взаимность.
«Серебро для этого было не нужно» Дело было не в ценности другого,
не в уникальности этого «слитка», не в его природе. Любовь здесь была замещением.
«Обычная глина бы так же послушно легла,
так же пусто, и так же без внутренней сути».
Глина — материал, который легко принимает любую форму. Глина бы подошла тоже, даже, возможно, лучше, но так вышло, что подвернулся слиток. Она хотела слепить его под себя и получила послушную, мягкую, бесформенную массу.
Любовь, обретенная через присвоение, неизбежно становится пустотой.
Рассвет в поэтике эти почти всегда прозрение, возвращение к реальности.
Все, что было ночью — попытки, труд, огонь, «мастерская» — все растворяется. Слиток лежит там же, где и был в начале, не изменившийся, не тронутый.
Она увидела, что все, что она пыталась сделать, происходило в ней, а не в нем, что изменение другого невозможно, если он целый. Саму суть серебра нельзя изменить; но даже если оно учится жить в какой-то новой форме, остается тем, кем было.
Елена Цибарт 10.11.2025 06:15 • Заявить о нарушении