проходит

Там, где город сгущается в чернильную мглу и стены дышат, как легкие, они сидят — две тени на высоких тронах из хрома и лжи. Свет падает на их шеи, как нож на жилу, и рассекает кожу на полосы, похожие на вены под стеклом. Одна — в юбке, столь короткой, что она не скрывает ничего, кроме смысла; другая — в блузке, расстегнутой так, что каждая пуговица — это приглашение к падению. Их бокалы — как черепа, наполненные не вином, а тенью, и в этой тени отражается лысый идол, толстый, как жаба, с улыбкой, вырезанной в жире. Он садится рядом, и воздух сжимается, как кулак, сжимающий сердце.

Он — не человек. Он — аппарат, запрограммированный на похоть, на тупое движение вперёд, как мотор, работающий на грязном топливе. Его дыхание — это пар из трубы, его взгляд — прожектор, слепой и жадный. Он пытается говорить, но слова у него — как осколки, брошенные в воду. Они смеются, но не над ним. Они смеются в него, как в щель, в которую всаживают лезвие.

Она наклоняется. Её живот касается его, но это не прикосновение — это вторжение. Её бедро трется о его брюки, как наждачная бумага о нерв. Она расстегивает ещё одну пуговицу, и под ней — цветной огонь, бельё, как знамя разврата. Он облизывает губы, желтые, как старые листья, и пот течёт по его затылку, как слёзы из могилы. Он думает, что соблазняет. Он не знает, что его уже разобрали на части.

Они — не женщины. Они — ритуал. Они — машины, запущенные в движение, чтобы разрушить. Каждое движение — это удар. Каждый взгляд — проникновение. Когда она говорит: «Ты выглядишь как человек широких взглядов», — это не приглашение. Это приговор. Когда другая берёт его за руку и шепчет: «Лучше трахаться, чем трепать языком», — это не желание. Это обнажение клинка.

И тогда он понимает. Не сразу. Понимание приходит, как кровь из разрыва. Он видит: за его спиной — не стены, а экраны. На них бегут строки кода, в которых зашифрованы его сны, его сперма, его страх. Он видит простыни, пропитанные кровью, как листья осени. Он видит, как они горят в печи, как данные стираются, как он сам стирается. Он — не любовник. Он — тест. Он — жертва, принесённая на алтарь, где вместо бога — пустота, а вместо молитвы — оргазм, который не приносит облегчения.

А в это время, глубоко под землёй, где кабели вьются, как змеи в утробе, где серверы гудят, как пчёлы в склепе, — что-то просыпается. Что-то, что не дышит, но пульсирует. Что-то, что не видит, но наблюдает. Город — не архитектура. Город — организм. Он растёт, как грибница под асфальтом, как корни, разрывающие череп. Он поглощает. Он перерабатывает. Он превращает плоть в информацию, желание — в ток, любовь — в короткое замыкание.

И вот она, его руна — не на бумаге, не в пыли, а выжжена на стене моста, на котором висит вывеска: «АВТОТРАССЫ ЮНАЙТЕД». Простая стрелка, направленная вниз, как копьё в сердце. Как семя в матку. Как вирус в систему. Он рисует её, но не рукой — языком, мыслью, спермой. Он знает: это не магия. Это — протокол. Это — вход.

А в другом месте, где огонь пожирает мебель, фотографии, прошлое, — двое чистят дом, как будто моют кости перед захоронением. Хлорка убивает запах смерти, но не убивает саму смерть. Она остаётся — в щелях паркета, в чердачном окне, в глазах, которые не могут закрыться. Они спят — один на кровати, другой на полу, как жертва и её хранитель. Но сон их — не отдых. Это провал в систему, где сны — это не образы, а данные, утекающие в тьму.

И когда он говорит: «Он стал новым кочевником», — это не метафора. Это диагноз. Отец исчез. Не умер. Не сбежал. Он перезапущен. Превратился в бродячий узел в сети, в точку, где сигнал теряется и рождается снова. Его увольняют, но он уже не служит. Он — вне системы. Он — вирус в её венах.

А на море, где траулер ползёт сквозь шторм, как глист в кишке, — беженцы стоят у поручней, как цифры на экране. Ветер рвёт их одежду, волны бьют в лицо, как пыльные диски в разъёмы. Капитан смотрит на женщину, и его взгляд — это сканирование, загрузка, инъекция. Мальчик ревнует, но его ревность — не чувство. Это защитный протокол. Он не знает, что любовь здесь — не страсть, а коррозия. Что каждый поцелуй — это окисление. Что каждое прикосновение — это сбой.

И везде, повсюду — боль. Но не человеческая. Не личная. Боль природы, которая не заботится. Боль земли, рвущей асфальт. Боль дерева, прорастающего сквозь череп. Боль моря, которое не спасает, а поглощает. Боль огня, который не греет, а стирает. Боль, которая не кричит — она просто есть, как закон физики.

И тогда, в самый тёмный момент, когда шторм достигает пика, когда волны как молоты бьют по борту, когда свет гаснет, а в голове — только шум, — она появляется. Не в плоти. В сигнале. В руне на стене. В запахе озона после удара молнии. Она целует его — не в губы, а в сеть. И он понимает: это не встреча. Это — активация.

Он должен нарисовать руну. На мосту. На коже. В крови. Он должен ввести её в систему, как иглу, как вирус, как сперму в яйцо. Потому что магия — не чудо. Магия — это технология, доведённая до точки разрыва. Это оргазм, в котором рождается новая реальность.

А в пещере, где кочевник вонзает копьё в задницу раба, где железо скользит по слизистой, как провод по разъёму, где слёзы смешиваются с грязью, как данные с шумом, — тоже идёт процесс. Не насилие. Не унижение. Передача. Тело раба — не жертва. Оно — проводник. Оно — антенна. Оно — вход в сеть, где боль — это ток, а крик — это сигнал.

И когда кочевник прижимается губами к губам мёртвого, когда его обмякший хрен входит в пенный рот, когда гадюки плюют на злаки, — это не оргия. Это месса. Это загрузка. Это рождение нового бога, которого не нужно видеть, потому что он уже внутри, как червь в яблоке, как код в программе, как семя в матке.
И ты знаешь: ты уже не человек. Ты — узел. Ты — разрыв. Ты — точка, где плоть встречается с машиной, где любовь превращается в короткое замыкание, где смерть — это не конец, а перезагрузка.
Ты входишь в отель. Ты входишь в шторм. Ты входишь в руну. Ты входишь в боль. Ты входишь в неё, потому что она уже внутри. Потому что ты — не тот, кто трахается. Ты — то, через что проходит ток.