Колыбельная

Здесь осень-черница
в просторной светлице
наводит, кружась, тишину.
Такою порою
пучины покоя
утянут, как камень, ко сну.

Усни, моё солнце,
в резное оконце
стучит воронёная ночь.
А я у кроватки
присяду украдкой,
чтоб сон твой стеречь, чтоб помочь.

Мой милый птенец, ты
узнал лишь блаженство,
ты тих, ты невинней отца.
Мне быть твоим кормчим
в извилистой ночи,
быть тем, кем я прежде не стал.

Мы серы от пыли,
но мы сохранили
очаг свой, зацветший огонь.
Любовь моя стала
весталкой усталой,
укрывшей тебя от погонь.

И месяц пунцовый,
жуир, Казанова,
взойдёт, чтоб опять напролёт
всю ночь, пока пудра
поблекнет под утро,
играть нам свой ловкий фокстрот.

Туман торопливый
седеющей гривой
тряхнёт, словно в стойле гнедой.
И в той стороне, где
смеётся последний,
не тянет тебя ни домой,

ни, кстати, из дома -
ветха аксиома:
дом там, где тебя узнают.
Не здесь, где себя-то
не сразу поймёшь ты,
тем более, тутошний люд.

Упрямо канючит
здесь говор колючий;
куда бы ни шёл ты, всегда
вернёшься обратно,
в то место на карте,
которое ты без труда

не сыщешь. Проходят
секунды, чтоб в годы
сложить свой недолгий почин.
Ветра в паутине
трепещут, но ты не
один, мой родной, не один.