Под масками лицедея

I
Луна над «Англетером» светит ярко,
Момент от мрака безысходности пропах
Чужими ожиданиями завтра,
И призраком здесь ходит древний страх.

А ночь проклятая диктует за окном законы —
Лихой порядок разложения души,
И манускрипт иллюзий охраняет ворон,
Их «смысл жизни» больше мне не пережить.

В дыхании стен подвижных коридоров
И шёпоте едва разборчивой тоски:
«Правда не ищет ангелов в природе,
Спасая мир от красок ложной истины».

И чувствую, как Нечто за моей спиной
Присутствием рисует сумрак на стене,
И колокольный звон ударною волною
Сбивает спесь невинности с сияющей Луны.

Двойное место действия — покинутые сцены,
Я больше не сценарий и больше я не роль,
И внутренний огонь вдруг перешёл в «нигредо»*,
Оставшись в конце песни зачёркнутой строкой.

***
Теперь один стою я в картинной галерее,
Из экспозиций в ночь трепещет полумрак.
На восковой свече повисли мои тени,
Я вижу в тех картинах свой истинный закат.

II
И были времена, теперь, чтобы понять их,
Я отправляюсь в путь свой дальний, теневой.
И памяти сюжет — невольник всё же случая,
Разносится по разуму, как жуткий детский вой.

Кудрявое дитя Сатурна — не беспечный ангел,
Рождённый на развале двух призрачных миров.
Родительской любовью не был он оставлен,
Но всё же был в душе он очень одинок.

Ему досталась также лучшая награда —
Жизнь та, которую он не всегда ценил.
Пройдя реанимации ужас на задворках ада,
Страх следовал за ним буквально из земли.

И видел он не то, что видели другие,
И даже в мелочах заметил целый мир.
А детская улыбка, наглотавшись пыли,
Вдруг превратилась в маску, чтоб мир тот сохранить.

Так рос он всем чужой, личина только крепла,
Сменялись километры, скрипели и года.
И тёплые тона зеленовласой ели
Спустились ближе к юности в сплошные холода.

***
Спираль времён не гаснет под тяготой Луны,
Мелькают тексты песен, что преданы огню.
И смех свинцовой маски, жестокий, без вины,
Дал волю скрыть эмоции прохладному дождю.

III
И жизнь в морали эстетических критериев,
Что воспевалась лирикой в историях с пера,
Для многих оказалась недостижимой целью,
Но он в этих историях смог распознать себя.

С природой не поспоришь: он был всегда чувствительным.
Бывало, загорался, но тратил интерес.
И в этой череде навязанных событий
В нём начал отделяться от тени «декаданс».

На горизонте горы, и небо чёрной пьесой
Заполнило пространство тягучего холста.
Я вспомнил этот день, когда налёт созвездий
Сравнялся с океаном не выпитого дна.

Отвергла его та, чьё имя воспевал он,
И рифмами те чувства у сердца сохранил.
Так и обрёл спасение от душевных потрясений
В медитативном вальсе бумаги и чернил.

Едва оставшись тем, кого хранили маски,
Под гнётом перепада в нём внутренних ладов,
Он начал создавать свой мир вдали от глаз
И рисовать узоры придуманных имён.

***
О, как абстрактно мыслишь ты, дорогая юность,
О, как абсурдны понятия твои «добра и зла»!
Не зря ты рифмуешься на «глупость»,
И как смешны твои обречённые глаза.

Знала бы ты, родная, как может проявляться
Шквал человеческих пороков и признаний,
От верности до ненависти — меня, глупца,
Не спасла и мудрость философских писаний.

IV
Однако время шло, «искусственные лица»
На полках запылились под гнётом томных лет,
Оковы меланхолии и обречённых мыслей
Нашли в архивах памяти потерянный сюжет.

***
И как в тумане изменённого сознания,
Когда нахлынула волной пустота,
Я оказался снова в шаге от края
И осознал, что отдалился сам от себя.

И я блуждал в лабиринтах обманчивых глаз,
Что обесценивали сущность поэта,
И, оставив порывы жить напоказ,
Я услышал забытого прошлого эхо.

Здесь был другой я, и ещё, и ещё —
В галерее скрывалось безумство сравнений.
Пульсирует ярость, и без грима лицо
Впервые открыло своё воплощение.

Я — тот, кто я есть, и прожитое — я,
И пространство внутри, что я создал.
Так осознанность жизни посетила меня,
И психоз превратился в апостроф.

V
И за мгновение до рассвета маски пали,
Свеча погасла, и холсты исчезли со стены.
Одиночество стало наивысшей наградой
За 6 долгих лет тёмной ночи души.