Пастушья свирель

Был тот особый час, когда солнце, утомленное дневным свершением, начинало неспешно скатываться за зубчатый хребет, отливая камни в теплые, меланхоличные тона, словно старинная позолота на потрескавшейся иконе. Воздух, еще недавно звенящий от зноя, теперь струился прохладой, рожденной в ледниковых убежищах, и пах полынью, тонким кремнием и сухой колючкой. В этой прозрачной тишине, где каждый звук обретал хрустальную отчетливость, Аслан, пастух чьи глаза видели не только овец, но и узоры судьбы, вдруг замер.

Его стадо, это шевелящееся, дымчатое руно, растекалось по склону, и в самой сердцевине его произошло едва заметное движение — нечто резкое, угловатое, разрывающее плавный ритм овечьего бытия. Взгляд Аслана, отточенный годами безмолвного наблюдения, безошибочно выхватил эту фальшь. Это была овца, отбившаяся от ядра табуна и теперь, в странном оцепенении, застывшая у одинокого валуна, чья тень удлинялась, синея, подобно лужице пролившегося индиго.

И тогда он увидел Его. Не сразу, ибо серый властелин гор был искусным мимикристом, тенью среди теней. Он струился меж камней, его шерсть была точной копией выветренного сланца, а каждый мускул под ней двигался с такой сдержанной, такой экономичной силой, что казалось, это не зверь, а сама идея хищничества, воплотившаяся в плоть и мех. Волк. Он не крался. Он являл собою саму крадущуюся тишину, конечный пункт в цепи горных превращений, где овца — это лишь временная форма, предшествующая волку.

Аслан не вскрикнул, не бросился с посохом. Подобно художнику, видящему всю картину целиком еще до прикосновения к холсту, он уже выстроил в уме хрупкое, изощренное решение. Прямой путь был бы профанацией, грубым вторжением в отточенный ритуал природы. Вместо этого он поднес к иссохшим губам свою длинную свирель из тутового дерева.

И зазвучала музыка. Но не та, пронзительная и тревожная, что собирает стадо, а нечто иное — струящееся, прихотливое, полное необъяснимой тоски. Это была не мелодия, а скорее игра света на воде, переливы несуществующих оттенков, шепот листвы о забытых снах. Звук, тонкий как лезвие бритвы, разрезал вечерний воздух и достиг ушей волка.

И случилось чудо. Зверь, уже приготовившийся к молниеносному броску, эту геометрически безупречную дугу смерти, вдруг замер. Его ухо, идеальный раковина для улавливания малейшего шороха — трепета мышиного сердца, шелеста перышка, — теперь было поймано в ловушку непривычного. Этот звук не предупреждал, не угрожал, не звал. Он соблазнял. Он говорил на языке, недоступном волчьему пониманию, и оттого был вдвойне опасен. Он был загадкой, а загадка для ума зверя — та же пропасть, в которую страшно заглянуть.

Волк медленно, очень медленно повернул свою тяжелую, умную голову. Его желтые глаза, эти полные бездонной жажды аквамарины, встретились с темными, спокойными глазами пастуха. И в них он не увидел ни страха, ни ненависти. Он увидел лишь отражение собственного недоумения. Аслан не смотрел на волка как на врага; он наблюдал его как редкий, сложный феномен, как узор на крыле ночной бабочки.

Музыка текла, видоизменялась, то становясь похожей на отдаленный ветер в расщелинах, то на журчание невидимого ручья. Она отвлекала, гипнотизировала, предлагала волку иной маршрут, не ведущий к овце. Она предлагала ему уйти в мир звуковых галлюцинаций, в лабиринт, из которого не было выхода.

И зверь отступил. Не от страха, а от непонимания, от эстетической дисгармонии, внесенной в его ясный, кровавый мир. Он отпрянул, как отступает тень при внезапном зажигании свечи, растворился меж камней, оставив после себя лишь легкое движение воздуха да щемящее чувство нереальности происшедшего.

Овца, все это время стоявшая в столбняке, вдруг вздрогнула, фыркнула и побежала к стаду, к теплу и понятному мычанию сородичей. Опасность миновала, не успев материализоваться.

Аслан опустил свирель. Вечерний мрак сгущался, наливая долину фиолетовыми чернилами. Он не чувствовал торжества победителя. Он лишь в очередной раз убедился в хрупкости и причудливой связи всех вещей. Он спас овцу не силой, а обманом, подсунув хищнику диковинную игрушку, от которой тот на мгновение отвлекся. И в этом мгновении и заключалась вся разница между жизнью и смертью — тонкая, как тот звук, что заставил серого призрака гор на миг усомниться в единственной, неумолимой правде своих клыков.