Беневша - 17

                17 глава
Но в этой беспросветной тьме был один лучик. По ту сторону
забора жила Бене. Ей было пятнадцать – целых пять лет разницы,
целая вечность мудрости и доброты в глазах Мурада. Она видела.
Слышала. Знала. И сердце ее, широкое и теплое, как горные
склоны под утренним солнцем, сжималось от боли. Когда он
шел поить коров, Бене словно случайно оказывалась у забора.
Теплая лепешка, пропитанная маслом и ароматом свежести,
горсть сладких ягод или кусочек домашней халвы – крошечные
дары, превращавшиеся для Мурада в пиршество.
 - На ешь, - шептала она, оглядываясь. Ее голос был мягче
шелка. – Голодный ведь? Он кивал, не в силах вымолвить слова,
глотая вместе с едой комок благодарности и нежности.
А еще они создали свой тайный путь – маленькую, аккуратную
дырку в самом низу забора, скрытую ото всех. Сквозь нее он
мог видеть лишь узкую полоску соседского двора, но иногда,
как чудо, в этом проеме мелькал подол ее платья. Это было
достаточно. Достаточно, чтобы знать – она рядом.
 Но истинное спасение приходило вечерами. Мурад крался к
забору. И Бене ждала его на старой скамейке под раскидистой
яблоней. Там в сумерках, происходило волшебство. Он садился
рядом, а потом опускал голову ей на колени. И Бене гладила
его спутанные волосы, ее пальцы были нежнее самого легкого
ветерка. Она не говорила много, просто шептала:
 - Терпи, маленький джигит, терпи. Все пройдет.
 В эти минуты боль отступала, уступая место теплу и такой
невероятной, хрупкой радости, что она затмевала все горести.
Это были его островки счастья, маяки в бушующем море жестокости.
 Видела это все и тетя Зайнаб, мать Бене. Суровая, измученная
заботами и страхом перед людской молвой женщина. Сердце ее тоже
сжималось при виде сироты, но страх был сильнее жалости.
 
 - Бене! – шипела она, выдергивая дочь из-под яблони. – Опять
с ним. Глаза отца на затылке растут? Узнает – живьем закопает!
 - Мам, - умоляюще смотрела Бене, - давай возьмем его к нам?
Там же он погибнет… Пусть будет мне младшим братом!
 - С ума посходила? – Тетя Зайнаб бледнела. – «Младшим братом»!
Отец тебе такого «брата» покажет! Своего уже похоронила?
(Старший сын, ушедший на заработки, не подавал вестей, и это
было открытой раной). Люди что скажут? Девка с чужим парнем
под яблоней?  Такое слово пустят – и все кончено. Нам всем
несдобровать! Дал лепешку – и будет с него. Зачем рядом
сидеть-то? Ишь, привязался!
 - Мам, он же… он как братик мне маленький, - голос Бене
дрожал. – Жалко его до слез…
 - Знаю, доченька, знаю, - вздохнула тетя Зайнаб, и на миг в
ее глазах мелькнуло то же сострадание. – Сердце у тебя доброе.
Но люди… люди не поймут. Им лишь бы языком чесать. А кончится
все это… кончится плохо. Для него, для тебя, для всех нас.
Тебе же скоро замуж. О чем ты думаешь?
 - А я скажу своему будущему мужу, чтобы и его взял к себе.
 - Вот негодница. Ты жизнь не видела. Попомнишь меня, но будет
поздно. – Махнув рукой уходила по своим делам.
 И Бене береглась, но не могла оставить Мурада. Жалость была
сильнее страха. Лепешки все так же появлялись у забора. И вечерами,
когда тень от яблони становилась длинной и надежно укрывала их от
посторонних глаз, маленький джигит снова находил приют на ее коленях.
А дырка в заборе, как луна в небе, оставалась немым стражем их
тайной дружбы – крошечным отверстием в стене жестокости, сквозь
который пробивался свет доброты. Он терпел. Потому что знал: пока
есть эта дырка и тихие вечера которого не сломить. Частые встречи
пугали тетю Зайнаб. Она запрещала дочери сидеть рядом с ним…
 Тяжелый воздух села пропитался запахом навоза – дыханием
подневольной жизни. Мурад, тенью скользящий к колодцу, не
замечал этого запаха, который ночью прожигал ему глаза.
Он стал частью его кожи, как и терпкая горечь сиротства в
доме сводных братьев, чьи насмешки звенели в ушах чаще
колокольчика на шее коровы. Его мир был каменным мешком,
где лишь одна щель пропускала свет – тайная дыра в заборе.