Всеми забытый и брошенный, Записки со слов

Вступление:

Он подошёл ко мне в парке, когда сумерки уже спускались на скамейки и дорожки, делая их беззащитными. В руке — смятая пачка чая, взгляд — куда-то мимо, будто в прошлое или в параллельную реальность. Голос у него был тихий, почти шёпот, и слова выходили обрывисто, словно он боялся их произнести вслух.

«Знаешь, — сказал он, — иногда кажется, будто все двери в твоей жизни закрылись разом. И ты остаёшься снаружи. Один. А внутри — у других — тепло, свет, чьи-то голоса… А ты уже стал частью пейзажа. Как эти голуби, что ждут крошек. Как опавший лист».

Он не жаловался. Скорее, пытался объяснить то, что, возможно, годами носил в себе. И я понял: это не просто чья-то грусть. Это исповедь человека, который хочет, чтобы его услышали, но не может попросить об этом прямо. Эти строки — его молчаливый крик. Его, правда, которую он доверил осеннему ветру, голубям и случайному прохожему.


Всеми забытый и брошенный,
Быстрее берите меня.
Прошу по-хорошему,
Вот такой вот он и я.

Всеми забытый и брошенный,
Стучу в закрытые двери.
Осенним ветром запорошены,
Мосты, что вели к вам в вере.

Быстрее берите меня,
Пока не растаяла тень.
В холодном свете ноября
Исчезнет последний день.

И в этом осеннем звоне,
Где каждый сам по себе,
Я стал частицей в погоне
За тем, что оставил в тебе.

Сижу я тут один одинёшенек,
В этом парке с окошками.
А листва шепчет сказки на ночь,
Детство за плечами, словно.

Сижу я тут один одинёшенек,
В этом парке с окошками.
А в окошках — чужие ужины,
С чаем, да с плюшками.

Гаснут за стёклами огонечки,
Словно бывшие грезы...
Только душа — в заплатанной одежке,
Да воротник от росы.

А в тишине — одни голуби,
Крошки склёвывают с ладони.
Может, и я чей-то недолюбленный,
Что в сумерках тонет?..