Беневша - 16

                16 глава.
 У ручейка, едва сгибаясь под тяжестью ведер, стоял мальчонка.
Худенький, в рванном тулупе, слишком большой для его хрупких плеч,
он казался тростинкой, вот-вот готовой сломаться. Но в глазах,
темных и глубоких, как горные озера, жила упрямая искра – искра
маленького джигита, не сломленного, но израненного…
  Для сводных братьев, чьи грубые голоса доносились со двора,
он был «нахлебником», «щенком», «ничтожеством». Каждый день был битвой.
За кусок хлеба, за глоток воды, не отравленный насмешкой, за право
просто существовать без побоев. Синяки на худеньких плечах были его
знаками отличия, молчаливыми свидетелями «воспитания» от сводных братьев.
Братья, здоровенные и трусливые по жизни, находили особую радость в его
унижении. Толкали, обзывали, а то и кулаки в ход пускали – «чтобы знал
свое место». Место это было где-то в тени, на задворках жизни…
 Подойдя сзади, Гарун резко дернул за ворот тулупа Мурада. Тот, не
ожидая, споткнулся и упал лицом в грязь. Мурад закашлялся так, что,
казалось, сейчас вывернет наизнанку. Слезы выступили на глазах от
боли и унижения.
 - Вставай тряпка! – засмеялся Аслан, поддевая Мурада носом сапога.
 – Лежишь, как баба.
 Они окружили его, эти два балбеса. Толкали, пинали несильно, не давая
подняться. Сыпались насмешки, грубые, как жернова: «Сопляк!»,
«Маменькин сынок!», «Дармоед!». Они корчили рожи, передразнивали его
кашель, его слабость. В их глазах горел не просто злой азарт, а некое
самодовольство, убежденность в своей правоте.
Для них это был ритуал, подвиг, очищающий их от слабости. Обижая слабого,
они утверждали себя. Каждый пинок, каждая насмешка были кирпичиком в стене
их мнимого превосходства, их ложного «мужества». Они искренне верили,
что ломая Мурада, они закаляют себя. Что его унижение – это их триумф.
Цена этого «подвига» была низость, подлость, скотство.
 Они не защищали хозяйство, не пахали – они самоутверждались за счет того,
кто был слабее, беззащитнее. Как стая шакалов, травившая раненного зверя.
Может, они и вправду были внутри животными? Кто знает. Человеческое в
них – сострадание, стыд, понимание несправедливости – было задавлено
тупой силой и ложным представлением о доблести. Но самое противное было то,
что они это все делали на глазах у матери Мурада, как будто доказывая и ей,
кто в доме хозяева. Бедная женщина ничего не могла делать, она не могла даже
показывать свои слезы, если бы эти подонки увидели ее слезы, они бы еще пуще
озверели. Все что ей оставалось, это отвернуться и делать вид, что ничего не
замечает.
 Мурад, наконец, встал на колени, отплевываясь от грязи и крови, выступившей
на губе от падения. Его худое тело тряслось. Глаза, полные боли и немого
вопроса, смотрели на братьев снизу вверх. А они стояли над ним, расправив
плечи, дыша полной грудью. Совершив низость, они думали, что это мужской
поступок. Они чувствовали себя героями, победителями, настоящими хозяевами
жизни. Гарун похлопал Аслана по плечу:
 - Вот так, брат! Не даем расслабляться!
 Они громко засмеялись, довольные собой, и пошли дальше, оставив Мурада
отплевываться в грязи. Он поднялся, закашлялся, и слезы, наконец, потекли
по его грязным щекам – не только от боли, но и от непонимания. От той страшной,
животной низости, что пряталась под маской «мужского поступка» и самодовольной
улыбкой его мучителей, возомнивших себя героями. Это было удивительно.
И бесконечно отвратительно. Их «подвиг» висел в воздухе тяжелым смрадом –
запахом подлости, возведенной в доблесть. Вечером, когда Азамат пришел домой,
Патимат попросила мужа, чтобы дети не избивали Мурада, а то он не сможет работать.
 Азамат подозвал детей и сказал:
 - Ели будете портить имущество, то я вас накажу.
 Это было спасением от физического насилия. Но эти дети, которые способны на
гадости, неизвестно было завтра что придумают.