Страсти по Киплингу...

СТРАСТИ ПО КИПЛИНГУ: ДИПТИХ О РАЗБИТОЙ БРОНЕ

История, записанная со слов гида-медиевиста Евгения Львовича Шуля, Иерусалим, июль 2011

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Эту историю я услышал в Иерусалиме в 2011 году от нашего экскурсовода Евгения Львовича Шуля — эмигранта из СССР, выехавшего в 1979 году через Австрию по израильской визе. Он окончил мединститут, но нашёл своё призвание в истории.

Евгений Львович оказался не просто эрудитом, а человеком, влюблённым в историю Крестовых походов. Высокий, сутуловатый, в очках с толстыми линзами, он водил пальцем по карте, и казалось, видит сквозь камень веков. Говорил он с лёгкой картавостью, отчего французские имена звучали особенно аутентично — «Жофффуа де Клег;мон».

Когда мы остановились у каменной арки рядом с Церковью Святого Петра в Галликанту, на восточном склоне горы Сион за стенами Старого города, он пояснил: «Название Галликанту восходит к латинскому «пение петуха» — от gallus, «петух», и cantus, «пение». Оно отсылает к евангельскому сюжету об отречении апостола Петра: «И вспомнил Петр слово... прежде нежели петух пропоет дважды, трижды отречешься от Меня; и начал плакать».

После этих слов он внезапно умолк. Пальцы, только что водившие по грубой кладке XII века с характерными крестообразными метками тамплиеров, опустились. Он снял очки и начал нервно протирать их платком, словно стирая восьмивековую пыль, прилипшую к стеклам.

«Видите эту выщерблину у основания? — его голос внезапно осип. — Её оставила турецкая пуля в 1917 году. А вот эта арка... она помнит совсем другое. Она помнит, как в 1192 году здесь проходил рыцарь Готфрид де Шарни из дома де Клермон, который больше не верил ни в Бога, ни в короля».

Он сделал паузу, в его глазах читалось странное сочетание профессионального интереса и личной боли.
«Его историю сохранила монастырская хроника из аббатства Святой Марии Иерусалимской, которую в 1870-х годах обнаружил немецкий археолог Генрих Шлиман, работавший здесь до своих троянских раскопок. Рукопись пролежала в архивах до 1950-х, пока израильский историк Шломо Горен не опубликовал её фрагменты... Но это была не история триумфа. Это была история полного поражения. Человека, который потерял всё — веру, братьев по оружию, даже само понимание, зачем он воевал».

Под впечатлением от этого рассказа, от дрожи в его голосе, от самой атмосферы города, где каждый камень дышит историей человеческих драм, и родился этот диптих.

ЧАСТЬ I. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЕЗ ТРИУМФА
(Проза)

Иерусалим встретил его не ликованием, а равнодушием. Город, ради которого он проливал моря крови, жил своей жизнью, чужой и непонятной. Узкие улочки, пахнущие жареным нутом, шафраном и человеческим потом, были тесны для его плеч, привыкших к простору полей сражений. Воздух, густой и обжигающий, обволакивал, как саван.

Сир Жоффруа де Клермон брел, почти не глядя по сторонам. Его некогда белоснежный плащ с алым крестом был пропылён, изорван и побурел от пятен, в которых лишь он один различал кровь — свою и чужую. Латы, знаменитая миланская сталь, сидели на нём мешком; одна из пластин на груди была вмята глубокой вмятиной от удара турецкой булавы и болезненно давила на ребро при каждом шаге. Шлем, некогда сиявший на солнце, он давно потерял в какой-то давней стычке, и теперь его лицо, обветренное, иссечённое морщинами и шрамом через левую бровь, было открыто всем ветрам и взглядам.

За спиной висел его меч, «Пилигрим». Длинный, тяжёлый, с простой крестообразной гардой и набалдашником в виде свинцового шара. На клинке, некогда отполированном до зеркального блеска, теперь намертво въелась ржавчина, которую не брали ни песок, ни масло. Он был похож на своего хозяина — измождённый, изрубленный, утративший свой блеск, но всё ещё смертоносный. Щита у него не было. Он остался там, в песках у Монжизара, прикрыв тело павшего оруженосца.

Он шёл, и ноги сами понесли его не к цитадели, не к дому коменданта, а на окраину, к низкому каменному дому с синей дверью, которую он помнил во сне точнее, чем лик Спасителя. Он стоял перед ней, не решаясь постучать, и смотрел на свои руки — грубые, в старых и новых ссадинах, с обломанными ногтями, с навсегда въевшейся в кожу грязью. Руки убийцы. Руки, которые держали меч и чашу с причастием, которые ломали кости и складывались в молитве.

Дверь отворилась бесшумно. В проёме стояла она. Не изменившаяся и изменившаяся до неузнаваемости. Те же глаза цвета морской глубины, но в них теперь жила не девичья робость, а мудрая, тяжёлая печаль.

— Жоффруа, — произнесла она, и его имя на её устах прозвучало как отголосок другой жизни.

— Аэлис, — его голос, привыкший командовать и кричать в атаке, сорвался на шёпот. — Я… я вернулся.

Она молча отступила, пропуская его внутрь. Он переступил порог, волоча за собой «Пилигрим», который с глухим стуком зацепился за косяк.

В горнице пахло ладаном и сушёными травами. Он остановился посреди комнаты, не зная, что делать дальше — преклонить колени, обнять её или повернуться и уйти.

— Ты пришёл за прощением? — спросила она, глядя на его вмятину на кирасе.

— Нет, — честно ответил он. — Я пришёл, потому что идти больше некуда. Они там… все остались там. Робер, Пьер, юный Анри… Все. А я вот здесь. И я не знаю, зачем.

— Ты освобождал Гроб Господень, — сказала она без тени иронии.

Он горько усмехнулся:
— Я освобождал его от неверных, чтобы наши же бароны принялись делить его, как торгаши на рынке. Я сражался за веру, а нашёл лишь алчность, грязь и смерть. Я думал, что несу свет, а оставлял за собой только пепел.

Он снял с плеча меч и с грохотом бросил его на каменный пол:
— Вот он. «Пилигрим». Он принял исповедь сотен душ. И ни одну из них не отпустил к Богу. Только в ад.

Аэлис подошла, подняла тяжёлый клинок, взяв его с непривычной ловкостью, и положила на стол:
— Ты несешь его с собой. Не оружие. А эту тяжесть. И теперь принёс её мне.

— Мне некуда больше её нести, — прошептал он. — Я разбит. Во мне нет ни веры, ни силы. Осталось только… это. То, что было до всего. Только ты. Если ты ещё можешь смотреть на то, во что я превратился.

Он стоял перед ней, огромный, жалкий и бесконечно уставший. Не победитель, не герой. Просто человек, дошедший до края.

ЧАСТЬ II. ИСПОВЕДЬ У ПОРОГА
(Стихи)

Нет доспехов — разбита броня,
И раздроблен мечами шлём…
Что осталось — теперь от меня —
Достаётся тебе — целиком.

Конь, шатаясь, — не может идти;
Звёзды спрятала тёмная ночь.
Разреши мне порог перейти, —
Не гони заплутавшего — прочь…

Я от странствий устал, занемог;
От ударов — в кольчуге дыра.
Столько пройдено лишних дорог!
Подводить мне итоги — пора…

Пересохла надежды река,
Извивается время — ужом…
Непомерно цена высока
За любовь, что встаёт миражом!

Заплачу — раз удел мой таков, —
Заложу свою душу рантье…
Лишь избавь от сомнений оков,
И скажи, — что я нужен тебе!

Ты же видишь: пробита броня,
Иссечён сожалений клинком…
Что осталось — теперь от меня? —
Я — тебе — отдаю… целиком…

P.s.  Название диптиха родилось из полузабытого впечатления. Припоминаю, как во время просмотра «Кванта милосердия» мне почудилось, будто из уст Джеймса Бонда прозвучали строчки:

Нет доспехов — разбита броня,
И раздроблен мечами шлём…
Что осталось — теперь от меня —
Достаётся тебе — целиком.

Смутно помнится упоминание Киплинга — то ли в фильме, то ли в титрах. Однако при позднейших поисках ни это четверостишие, ни какие-либо его вариации в канонических текстах поэта мне обнаружить не удалось. Возможно, это была лишь удачная стилизация, а может — игра памяти, спутавшая реальные строки с кинематографическим вымыслом. Но родившееся тогда ощущение — эта горькая киплинговская интонация — оказалось сильнее фактологической точности. Фраза «Страсти по Киплингу» пустила корни в сознании и постепенно отросла собственными смыслами, найдя наконец пристанище в этом тексте.

   4.09.2011 Акра – Иерусалим

Из книги «У стен Иерусалима», 2012 год