Буде у нас русская в Царицах. 1

После великого краха исконной веры, когда сама Мута, словно в зловещем танце, начала набирать силу, взбаламученный народ растерялся и разухарился кто во что горазд. Те, кто не желал склониться перед новой, баламутной в их понимании силой, поступали по-разному. Одни перебирались в непроходимые лесные чащи, ища убежища от преследований. Другие подавались в степь, где воля была дороже жизни. Кто-то находил покой у Северного моря, на малообжитых побережьях поселения ставить оказалось справнее, чем на теплых водах Русского моря, давно уже занятых инородцами. Позажиточнее бежали к Новгороду, а затем и к литвинам с ляхами – там, за золото, можно было купить землю, выстроить свою общину и жить на свой вкус и лад.

Монахи-отшельники, сохранившие верность древней вере, с одной стороны, видели в этом некую надежду: ага! не так легко, как думали зачинщики слома веры, перековать народ на новый лад. “Что вам те раскольничьи книги и иконы, – увещевали обновленные попы, – ересь одна. Новые книги отобраны, чтобы вам же лучше жилось, чтобы молитвы ваши доходили до Господа Бога”.

Не в коня корм, не в цари зван: народ, видя лишь смену крестного знамения на фигу, переиначивание поклонов и колокольного звона – не мог взять в толк: зачем это нужно? Чем фига лучше? От большого ума, подначиваемые теми, кого греки привели в эти земли, или кем-то, кто служил самой Муте, попы начали сыпать церковными проклятиями до седьмого колена на заартачившихся креститься троеперстием.

Как это часто водится, от большого усердия и перегнули палку! Поскольку отныне неправильно крестящиеся, объявлялись пособниками врага рода человеческого. То бишь, из калашного ряда в ряд свиных рыл попадали отцы и деды, не ведавшие ничего про фигу от Рождества Христова.

“Придет Второе пришествие – и без фиги тебя никуда не примут? Держи фигу в кармане!” – звучало как новый закон.

“Лучше мы пожжем и себя, и детей – и как праведники немедля попадем в рай, а не сгорим в адском огне сломщиков исконной веры!”

С другой стороны, сидеть и ждать, пока Мута захлебнется в своих мутных водах – дело гнилое. Оттого отшельники-поморы, эти монахи-раскольники, теперь вынужденные скрываться, неустанно подыскивали лазейку или прореху в плотном, зловещем покрывале Муты. Ведь не могла же она быть неуязвимой от головы до пяток. Проклятые и отлученные захватчиками от прежней службы, теперь они могли вести борьбу за выживание с предельной осторожностью, чтобы на их скиты не навели своих соглядатаев – прислужников Муты.

 Страшная тайна, докопаться до самой сути “Кащеева яйца”, объединяла их разношерстное братство: беглых попов, безпоповцев, раскольников всякой масти – всех, кто отверг новую, мутную веру.

Подобных братств, объединенных бедой, на земле было воз и малая телега. Беда, куда лучше любого проповедника фиги, умеет сплотить народ в общину и спаять его какой-то, пусть и загробной, идеей. За плотно закрытыми дверями домов и поселений люди шепотом передавали вести, новинки, молитвы, сказы – всё, что подтверждало: бардак в погубленном мире нарастает. Они верили, что когда всё пожрет воинство Антихриста, отказавшиеся от измены Христу, они самые и есть,  выйдут в новую, светлую жизнь.

Андрей, после долгих мытарств по всяческим скитам, наконец, попал к монахам-старожилам и в целом был доволен своим новым местом обитания. Старики, еще помня прошлую вольницу, не накладывали на обитателей бремена неудобоносимые.

Им даже невдомёк было, до чего расплодились суеверия во множестве иных пристанищ исторгнутого с насиженных посадов народа! Ладно еще, если из кружки, которой пользовался «не свой человек», пить возбранялось, словно из заразной. Ту кружку велено было тут же отправить в заваль – на переплавку или сжигание. Кое-где апостолы новой веры довели дело до того, что если ручку калитки открыл человек нечистой рукой, той самой, что творила фигу – то можно было вполне себе праведному человеку подхватить грех на душу.

В сёй же пустоши, среди неожиданно приглянувшихся ему скитян, дело шло честь по чести. Вот Андрей, с одобрения братьев занявший место среди них, почувствовал, что наконец-то он там, где хотелось остаться навсегда.