Обречённые на любовь. Белая музыка

Ему казалось, что она – та самая веточка лаванды между страниц его альбома. Хрупкая,  готовая рассыпаться от неверного прикосновения. Он и не смел прикасаться к ней так, как обычно прикасался к женщине или к холсту. Грубо, жадно, оставляя засосы краплака и синяки ультрамарина. Вместо этого её кудри на холсте становились облаками, пальцы - стеблями, а глаза - двумя каплями северного мха в инее.

Он собирал её образ по крупицам: отпечаток после ванны босой ступни на полу, задумчивая улыбка, непослушный завиток за ухом, ногти, идеально овальной формы, розовый цветок со смешной рожицей, нарисованный её рукой на листе с нотами. Он прятал эти детали в дальней комнате сердца, как фамильные драгоценности, чтобы потом перенести на холст её ауру, серебристо–жемчужную, как марево над водой в ясное летнее утро.

Иногда она засыпала на диване в мастерской, и он стоял над ней, затаив дыхание, глядя на выступающие лопатки. Чувствуя прилив острой, почти болезненной нежности. Когда же она уходила, он не прикасался к чашке, из которой она пила, потому что ему казалось – так на фарфоре дольше сохранится тепло её губ. А потом писал новую картину, добавляя в белила каплю лавандового цвета, едва уловимого, как эхо её смеха. Потому что это позволяло ему чувствовать её присутствие даже после ухода.

Их диалог был похож на ритуал. Она садилась за инструмент, и вместо мастерской они оказывались в акустической вселенной. Он, стоя у мольберта, впитывал звук, словно кисть воду, отвечая на доступном ему языке. Превращая высокую, чистую ноту в ледяную белизну, пронизанную ультрамарином. Глубокий, бархатный аккорд в умбровую тень от силуэта, тающего в предрассветной молочной дымке. Стаккато – в мазки, похожие на иней, легато – в длинные и полупрозрачные полосы цвета. А диссонанс заставлял его оставлять на белизне холста тревожные, графичные царапины углём.

Так родилась посвящённая ей серия "Белая музыка". Это были не сложные композиции, а простые, почти иконописные образы. Дневниковые записи, сделанные кистью и светом. Каждый холст – одна нота, выдержанная в белой симфонии.

Открывало серию полотно "Пиим". Стакан молока на столе, застеленном белой скатертью. Ветер лениво перебирает тюлевые занавески. Солнечный луч, проходящий сквозь гладкое и прозрачное стекло, заставляет молоко светиться изнутри, будто белый опал, ровным, матовым светом. Он использовал десятки оттенков белого: холодный голубоватый – для скатерти, тёплый, почти кремовый – для луча солнца, прозрачный, с перламутром – для развевающихся занавесок.

На втором полотне "Валгелу" – изгиб белой лебединой шеи на фоне размытой туманом воды. Воплощение безупречной грации и беззащитности. Он писал её кончиком тончайшей кисти, вбирая в щетинки смесь белил с каплей сапфирового лазурита, чтобы передать прохладу утреннего озера. Добавлял умбры для прорисовки клюва и глаз. Глядя на картину, можно было расслышать едва уловимый шёлковый шелест крыльев, и всплеск воды.

Третье полотно "Талис". В комнате с белыми стенами, на маленьком уютном диване, небрежно застеленном пледом из светлой шерсти, лежал букетик лаванды. Словно любимый ребёнок, бережно завёрнутый в чистый лист. Он выписал соцветия так, что казалось, будто фиолетовый цвет вот-вот испарится, растворится в белом свете, как капля изысканных духов на горячей коже.

"Ихалус". Самое смелое и самое интимное полотно. Отливок нежности в гипсе простыней. Холст был не просто загрунтован белилами, а словно пропитан светом. Пустая комната на холсте дышала её присутствием – кровать с белоснежным бельём ещё хранила тепло головы на подушке. Никаких лиц. Только эта память о тепле, оставленная на ткани. "Я хочу болеть ею, – ловил он себя на мысли, – самой нежной своей любовью. И боль эта пусть не вылечится никогда."

Когда он подвёл её к картинам, молчание показалось ему вечностью.

– Так красиво.. Но почему всё такое белое ? – спросила она.

– Потому что когда ты уходишь, весь цвет уходит с тобой. Остаётся только свет, – ответил он.

– А что значит эта картина ? – она коснулась четвёртого полотна, ещё чуть влажного.

– А это я жду, что ты снова вернёшься. – ответил он без тени улыбки.

Его мастерская постепенно заполнялась белым. И самое странное было в том, что, глядя на эти почти бесцветные холсты, зрители чувствовали щемящую нежность от которой перехватывает дыхание и хочется быть добрее ко всему миру.

Он создавал для себя безопасный мир, где не было места ни его прошлому, ни его демонам, ни его настоящему имени.

– Почему ты никогда не рассказываешь о своей семье ? – как-то спросила она.

– Потому что в этом нет ничего интересного, – отвёл он взгляд, делая вид, что увлечён смешиванием красок. – Обычная история. Отец был талантливым режиссёром, его убили. Зарезали ножом.  А мама.. в порядке. Мы редко общаемся.

Она не стала расспрашивать подробности. Точно соглашаясь, что некоторые двери лучше не открывать. А на следующий день сыграла ему новую мелодию, похожую на колыбельную.

– Я думаю, это про нас, – сказала она, убирая пальцы с клавиш. – Про то, что со стороны кажется, будто мы молчим обо всём важном. Но только мы двое знаем, что за молчанием стоит полное понимание друг друга. Ло бохим аль халав шэнишпах. Осим хаим.

И он снова задохнулся от нежности. Взяв за руку, подвёл её к окну. Снег медленно падал, мягкими хлопьями укрывая мир, делая из него нетронутый, первозданный холст.

– Я не могу рассказать тебе всё, – тихо сказал он. – Но знай, каждое слово, которое я не говорю – о тебе.

– Мне не нужны твои тайны, – она отвернулась от мира снаружи, и прижалась лбом к его плечу. – Мне нужен только ты.

Он приподнял её, усадив на стол, возле окна, так что их глаза оказались на одном уровне. Её колени обхватили его бедра. Он не целовал её, а просто пристально смотрел. Пока зрачки её глаз не начали расширяться, поглощая радужку. Когда он в неё вошёл, её тело приняло его форму, как воск оттиск печати. Дыхание сорвалось на выдохе и замерло. Он не двигался, давая ей привыкнуть к новому объему внутри, к ощущению заполненности до самых краёв.

Потом она подалась навстречу. Всего на сантиметр. И этот сдвиг был сокрушительнее и интимнее любой страсти. Он начал двигаться, как в танце с неподвижным партнером. Всё напряжение, всю работу взяло на себя его тело. Её ролью было лишь принимать его, точно она – алтарь, а он – обряд.

Когда она наконец застонала, звук был почти беззвучным, лишь выдох и судорожное сжатие пальцев на его плечах. Почувствовав, как изнутри её накрывает неумолимая волна, выбрасывая нежную и солёную морскую пену, он перестал сдерживаться.

И в этот момент он понял, что ложь во спасение – это тоже своего рода любовь. Mожет быть несовершенная, может быть обречённая, но единственно возможная для него.