Торнадо, чего тебе надо?

(Подражание Рене Магритту*)

– В каком романе американского бурундука встречается шпион, гений и убийца Борис Юрьевич? – вопрошал некто, вертя в пальцах чёрно-белый кубик Рубика, на каждом квадратике которого было вырезано по загогулине.
– Ни в каком, ибо не написано ещё таких книг, о изумруд короны моей, – нараспев отвечал другой. – Тебе ведь известно, что существа обретают дар слова и письменность сверху вниз: сперва горные вершины, леса и водопады, затем киты и слоны – и так далее. Сейчас писать приключенческую литературу учатся люди, черти и тигры – а до американских бурундуков очередь дойдёт ещё не скоро, тем паче, что туповаты они, по правде сказать.
Но вот, о чём я кстати хочу предупредить тебя, о цветок сакуры моей: от нашего соседа Бориса Юрьевича я бы держался подальше.  Кто знает, что таится в тех бурдюках из багряного шёлка, которые он каждую полночь выносит на помойку?
– А видел ли ты, любимый; – забеспокоился любитель кубических кроссвордов, – может быть, эти бурдюки шевелились, издавали звуки или запахи? 
– День на день не приходится, о пупок живота моего, – ответчик хранил протяжную  невозмутимость. – Я, бывало следил за соседом с почтительного расстояния, и один раз чувствовал такой смрад, будто под нос сунули кусок дохлого осла, а в другой раз бурдюки источали тончайшее, еле различимое благоухание лотоса и гул, похожий на монашеское горловое пение, плавно шевелились и, судя по пружинистой походке Бориса Юрьевича, почти не давили ему на плечи.
– Но если внутри были живые, ты должен был их выпустить, драгоценный!
– Увы, клапан флейты моей, однажды я действительно дождался, пока сосед сбросит свою таинственную поклажу и уйдёт, постоял в нерешительности рядом с помойкой, но ослаблять тесьму на бурдюках не стал; во-первых, неровен час, Борис Юрьевич мог вернуться за чем-нибудь – и тогда мне бы не поздоровилось. Во-вторых, страшно было нарушить квантовую неопределённость вселенной и взять ответственность; ведь пока неизвестно, что внутри – живое или мёртвое, полезное или вредное, сохраняется надежда, а развяжешь узел – и пеняй на себя!  Кроме того, даже если там бывает что-то живое и благое, то мы не знаем всех обстоятельств дела: может быть, Борис Юрьевич действует по воле высших сил или сами пленники его мешков заняли своё положение добровольно? Как видишь, подсолнух солнца моего, вопросов неисчерпаемо больше, чем ты способен задать.
– Какие же вопросы считаешь важными ты, желанный?
– Те, что пересиливают суету сего неказистого и шишковатого мира, о ключ двери моей. Пусть сосед наш выносит нечто во тьму – оставим эту загадку на суд последнего часа и вглядимся в себя: что выносим мы из сокровища сердца своего на свет?
– Ответь же определённо хотя бы на этот вопрос, суженный! – почемучка, давно отбросивший кубик Рубика, ломал руки и почти рыдал от нетерпения.
– Ответа на этот вопрос я тоже не знаю, Любовь моя, потому что сокровище сердца моего ещё не созрело. Прежде, чем тайное явным, нужно запастись терпением, прилежно поливать и удобрять свою сокровенность, душевную и телесную.
– Так что же мы стоим? – вдруг разом просиял, ободрился и успокоился первый собеседник. – Пойдём скорее пить лимонад из родниковой воды и читать стихи мудрецов – авось первые ростки урожая и выглянут из наших душ. Ты, родной, видно устал и проголодался, а я знай себе терзаю тебя суетными расспросами без продыху. Пойдём, я угощаю!

И двое, взявшись за руки, сбежали вниз по улице, щебеча что-то на болотном языке. А я стоял и подслушивал их из большого окна посреди неба, но что было дальше – упустил: они скрылись из виду, а доступную мне панораму заволокло и заглушило бескровное пламя умирающей листвы, потому что наступила осень. Теперь мне придётся всматриваться в этот узор, разбирать этот шелест, а как что-то пойму – уже настанет зима, и можно будет понятое записать на снегу посохом. Как запишу, так сразу дам всем почитать. До свидания!

______
*У бельгийского художника-сюрреалиста Рене Магритта был обычай созывать друзей к себе на ужин, чтобы они помогли ему выдумывать названия для новых работ, да так, чтобы название каждой картины оказывалось как можно более оторванным от её внешнего содержания.

Вот и я соткал предлагаемый твоему вниманию рассказ вокруг обрывков, что начал слышать у себя в голове, когда пару дней спал по три часа в сути, будучи в пути. А заглавие, максимально звучное и оторванное от сюжета, позаимствовано из набора поговорок, которые мой племянник сочинил в четыре года.