вот это всё

Вот –
это всё,
как это всё живёт
напрягом зверских сил, распалом всех любовей ?
В садах июльских спелых голосит Эрот
во всю лихую дурь. Без лишних предисловий
гремит цикадный ор и в жарких травах медных
опять как некогда идет жестокий лов,
охочий гон безумный. Он таков,
что каждый раз он будто и последний –
из года в год находит страсть такая,
любовь и смерть в себе соединяя.

Kак дух тягуч и густ от смол горячих сосен !
Kак медленно покладисты цветы, как воздух медоносен
меж крепких стояков поднявшихся агав !
Гранатный росплеск как безжалостно кровав,
в надрыв последних жил как олеандр бесстыден,
как будто он такой Овидием провиден
в чаду его срамных метаморфоз
на мягких простынях меж лепестками роз.
На ложе мятых трав кипит в густых долинах
работа сил шальных и непреодолимых.

В садах, в лучистых днях герой стоит один,
прислушиваясь к игрищам и пеньям,
он сам в кругу себя, в пересеченьи длин
таких, что неподвластны измереньям.
И рук его пустых уже не красит кровь
добытых им давно коров и минотавров,
не стар еще вполне, но и отнюдь не нов.
Пока он так стоит в тени олив и лавров,
ничто в его нутрях пожаром не горит,
кипучим пламенем достойным жениха.
Cекундам равен пульс, ладонь суха.
Он говорит :

Как этот мир двудолен !
С каким упорством грубым намозолен
извечный механизм охот брачующихся пар –
любовей роковых, смертей, добыч и едоков.
Как прост репертуар
ролей известных с пор палеолита,
сколь гибелен сюжет, игра сколь плодовита
простых дихотомий !
Как узел их затянут и суров...
Так говорит он, но... Из миллиардов ртов
наперекор ему как залп в упор
вступает и гремит могучий, вечный
хор :

« О упоенье, о размах !
И тел к телам прижатость,
на усиках и хоботках
нектаров этих сладость !
И сломленных надкрылий хруст,
и трепет бессловесен,
впиванья в плоть голодных уст
и судороги чресел.
Мы есть согласье ртов и пищ,
само себя жующе,
слиянье и замес кровищ
себя осознающих
в боях естественной войны,
где равен плод потерям.
Есть только то, чего желаем мы,
лишь то, во что мы верим ».

Но что же делать с этой лёгкой, неземной,
кружащейся и дрожжевой,
иной материей излишней, но живой,
когда она дрожит в телах согретых пиний,
в покое спелых форм и в совершенстве линий,
себе достаточной и в этот миг во всё влитой ?
Так на закате дня, в секунде каждой тая,
в луче кружит пыльца как россыпь золотая.
Так что-то есть ещё поверх всего,
после хористов шумного экзода,
когда отмучившись, вся сытая лежит природа
в срамном поту безумства своего.

В театре гаснет свет.
В темнях – огни, в тенях – прохлада.
Что говорит герой, идя сквозь сумрак сада,
что скажет он ещё, когда эпод пропет ?
В устах его – немой округлый ох,
ни слова внятного, ни звука – только вдох,
вобравший все слова, сады и звездопады,
и ничего как будто из того,
что нам дано услышать – песен нет.

Ложится в белый холод простыней.
Стена как белый занавес, на ней
луна в квадрате черного окна,
за ним один лишь холод и она одна.
И равнодушный глаз бесчувственный её
глядит внимательно на сцену не мигая,
как удалённый сервер сохраняя
всё.