Ночью

Осенняя тоска, как в жилах паралич.
Безволия моего кислый и пьяный парад.
Я стёклами окон, как щитами, прикрыт
От мира, что чёрно-багров и горьковато-прохлад.

И вино в хрустале — не напиток, а аккомпанемент
Для этого внутреннего немого кино,
Где я и режиссёр, и жалкий артист
А там, за стеклом, зажигается главное оно.

Под сферой фонаря
Возникла ты, словно дыханье на этом стекле.
Мгновенный укол — и решение бьётся в виске:
«Выйди! Перестать быть тенью в этой тюрьме!»

Но ноги — как свинец. Мозг — как испуганный скрипач,
Что палочки роняет при виде дирижёра.
Я корчусь, придумывая плач
О том, «чем я могу быть полезен, госпожа?»

«Заблудилась? Дорогу? Иль чашу вина?»
— Смехотворно! Мой разум смеётся, скрипя зубами.
И пока я леплю этот идиотский фонтан
Из фраз и сомнений, дрожащими руками —

— Из тьмы
Возникает Он. Не «козёл». — Соперник.
В Его шаге — та твердь, что доступней для орлов,
Но не для ползающих ящериц и наблюдателей.

Одно движение. Одно. И её плечо
Уже не маяк в моей ночи, а часть Его.
Они не идут — они тают, точнее.
Их двое. И нету ни страха, ни просьб.

Я — на пороге. Дверь скрипит
Ночь холодна и пуста, как вино на дне бутылки.
Их тени — два штриха на полотне Мирозданья,
А моя — лишь пятно.

Я возвращаюсь. Не в комнату. — В тело предателя.
Вино — это мрак. Тишина — это пытка струной.
И крик, что рвётся из глотки неудачника:
«Почему я не сделал тот шаг роковой?!»

Не «подошёл». — Шаг. Всего лишь. Один.
Меж участью жалкой и участью-вспышкой.
Но я выбрал тлен. Я выбрал, «хотя нет».
И теперь я глотаю свою остывающую жизнь
Большими, неспешными, горькими глотками.