Прах Карфагена - История одной раны

Он стоял на высоте, вжимаясь древком знамени в раскалённый воздух, и смотрел, как умирает Карфаген. Шесть дней и ночей город горел, и теперь от него оставалось лишь багровое зарево, пожиравшее звёзды. Ветер, несущий с моря прохладу, здесь, на холме, был густым и обжигающим, пахлым мёдом, плотью и пеплом. И сквозь этот смрад Сципион Эмилиан чувствовал знакомую, старую боль. Она поднималась от колена, тупой пульсацией, впиваясь в живот и сжимая горло. Это был подарок отца.

Боль — это стена.

Внезапно он не видел ни пожарищ, ни дымящихся развалин. Перед ним было Марсово поле. Яркое солнце, ослепительные блики на щитах и пыль, взметаемая сандалиями легионеров. Ему десять лет. В руках — тяжёлый учебный меч, деревянный, но оттого не менее грозный. Перед ним — его отец, Луций Эмилий Павел, человек из мрамора и железа.

«Выше щит, Публий! Нога! Не выставляй колено! Строй — это всё! Строй — это твоя жизнь и жизнь твоих братьев!»

Он старался. Он из последних сил пытался угнаться за отцовскими командами, но ноги заплетались, а плечо горело от тяжести. И в один миг, когда он на мгновение потерял равновесие, отец, не сговариваясь, сделал короткий, страшный выпад. Не остриём меча, нет. Отцовский тяжёлый щит, окованный бронзой, со всей силой взрослого воина обрушился ему на выставленное колено.

Хруст. Не крик, сначала — хруст. Белая, ослепляющая молния боли, пожирающая разум. И затем — пыль на губах, на зубах. Он лежал в пыли, рыдая, не в силах сдержать стон, сжимая руками искалеченную ногу.

Отец не подошёл помочь. Он стоял над ним, заслоняя солнце, и его голос был холоден и ровен.

«Встань, Публий. Боль — это стена. Ты либо разобьёшься о неё, либо построишь из неё свой город».

Он построил. Боги, как он построил. Он научился ходить так, чтобы никто не замечал хромоты, превратив её в едва уловимый ритм своих шагов — сдержанный, неспешный, полный скрытой мощи. Он сделал боль своим союзником, своим учителем. Эта рана сделала его стратегом: он познал уязвимость как свою, так и чужую. Он видел «хромоту» в построениях врага, в слабостях союзников, в дрожи руки заговорщика. Он возвёл из своей сломанной кости неприступный город — город Сципиона, непобедимого полководца.

Возвращение в настоящее было подобным новому удару. Ветер доносил не крики — их уже почти не было, — а треск горящих балок, рушащихся стен и тяжёлый, сладковатый запах гари. Он вспомнил, как несколько дней назад, на последнем военном совете, к нему привели переговорщиков. Старейшины, одетые в пыльные, но ещё роскошные одеяния, пали ниц. Их голоса дрожали, они предлагали всё: золото, корабли, вечную покорность. Они умоляли пощадить их дома, их храмы, их жизнь.

«Carthago delenda est», — звучал в его голове навязчивый, как заклинание, голос Катона. — «Карфаген должен быть разрушен».

Он смотрел на старейшин и видел не врагов, а себя. Такого же хромого мальчика на Марсовом поле, который учился скрывать уязвимость, превращая её в силу. Карфаген, как и он, поднялся после поражений. Он выжил. Он восстановился. И в этом была его смертельная вина. Риму не нужен был сильный соперник. Риму не нужна была тень, напоминающая о его собственной хромоте.

И вот теперь, на этом проклятом холме, старый город внутри него рушился. С каждым новым заревом, с каждым отзвуком рухнувшей стены, боль в колене вспыхивала с новой силой. Ему казалось, будто кость ломается снова и снова, с каждым вздохом умирающего Карфагена. Его хромота, столь тщательно скрываемая, стала вдруг явной. Он опирался на посох, понимая, что разрушает не просто город. Он разрушает часть самого себя — ту, что когда-то, на Марсовом поле, верила, что боль можно обратить в силу. Теперь же боль обратилась в прах, который он и призван был стереть с лица земли.

«Я, теряя тебя, умирал — а затем возрождался — И любовь разрушал, как хромой Сципион Карфаген…»

Чьи-то чужие слова, будто доносившиеся сквозь время, точнее всего описывали то, что он чувствовал. Он уничтожал Карфаген не как воин, идущий в атаку, а как калека, выжигающий собственную рану калёным железом.

К нему подошёл легат, молодой и пылающий праведным гневом Рима.
— Победа, проконсул! Carthago deleta est! Карфаген уничтожен!

Сципион медленно повернулся. Его лицо, освещённое заревом пожара, было маской, под которой бушевала старая, детская боль.
— Это великий момент, — продолжал легат, не замечая ничего. — Теперь у Рима нет врагов.

— Молчи, — прошептал Сципион, и в его шёпоте была такая свинцовая тяжесть, что легат отшатнулся. — Не искушай богов. Это великий момент. Но я боюсь, что кто-нибудь когда-нибудь даст такое же приказание и о моей родине.

Он снова посмотрел на дымящееся пепелище. Он не видел триумфа. Он видел того мальчика в пыли, который верил, что, преодолев боль, он станет сильнее. Но сейчас он понимал: он не стал сильнее. Он стал другим. Хромым человеком, который, чтобы доказать свою силу, должен был искалечить весь окружающий мир.

Он развернулся и, превозмогая пронзительную, знакомую с детства боль, заковылял прочь от края обрыва. Он был пилигримом в чужой, уничтоженной им же стороне. Он был хромым Сципионом, разрушившим свой Карфаген. И он знал, что отец, Луций Эмилий Павел, с Марсова поля, был бы им горд. И от этой мысли на глаза, впервые за многие годы, навернулись не детские, а взрослые, солёные слёзы безысходности. «Carthago delenda est», — эхом отозвалось в его душе, и это эхо было разорвано, как и сам город, на тысячи неслышных осколков.

Из книги «Истории старого мастера»
Ссылка на стихотворение http://stihi.ru/2017/03/28/8103