Шариков и Папаха-с

Шариков не раздеваясь... и в ботинках,  уселся за стол в гостиной папаху небрежно бросил на стол...  Неделю уже носил ее  набекрень... сменял на табак у беглого махновца...
И шо счучилося, - спросила Зина...
Профессор и Борменталь были в операционной....
Зинка, водки дай... - тут события происходят... в Петросовете... всем лишенцам по комнате дают...
Так у нас есть комнаты... - тихо ответила Зина и принесла стопку водки до краев... и огурчик..
Жахул со вкусом... хрустнул огурцом и не прожевав еще,  произнес:
Ты Зин не поняла..  в собственность дают... навсегда... Тепериче заживем... Женюсь! Пойдешь? Детишек заведем... профессора с Борменталем выселим... Ляпота.   Перспективы...
Дурень вы Полиграф  Полиграфович... только и ответила...
Двери гостиной открылись, и  когда вошли профессор и доктор Борменталь, на столе лежала только мятая папаха, от которой тянуло запахом махорки, конского пота и чего-то еще звериного, неуловимого.

«Зинаида... выкиньте это в мусор... Только и сказал профессор... и ушел мыть руки...»

Зина, вздохнув, взяла ошалелую папаху, словно боясь, что она зашипит и укусит, и понесла ее в прихожую, к помойному ведру. Борменталь же стоял молча, гладил плоский «Браунинг» в кармане халата. Лицо его, обычно такое открытое и ясное, было темно и неподвижно, будто вырезано из куска старой пожелтевшего кости мамонта...

Из кабинета доносился ровный, спокойный шорох воды – Филипп Филиппович омывал руки. Он омывал их не только от микробов, но и от всей этой склизкой, прилипчивой грязи, что принес в его дом новый мир в лице Полиграфа Полиграфовича. Он отмывался от слов «лишенцы», «собственность», «выселим».

Доктор Борменталь медленно вынул руку из кармана. Пустая. Он подошел к буфету, где еще стояла стопка с мутными остатками водки и лежал недоеденный огурчик, и замер, глядя на эту убогую трапезу. Ему представилось, как Шариков, чавкая и хрустя, планирует их жизнь, их судьбы, их квартиры. И самое невыносимое было в том, что этот план был вовсе не бредом сумасшедшего. Это был точный, выверенный план времени, где наглость и глупость стали главной валютой.

Из кабинета вышел Преображенский. Руки его благоухали душистым мылом «Монпелье». Он увидел лицо Борменталя и сразу все понял.

– Иван Арнольдович, – строго сказал профессор, – уберите эту мысль. Она не только преступна, но и, главное, бесполезна. Убить его – все равно что прихлопнуть одного таракана на кухне, кишащей ими. На его место приползет другой, может быть, еще мерзейший. Феномен надо изучать, а не уничтожать.

– Но, Филипп Филиппович, – голос Борменталя сорвался на высокой ноте, – вы же слышали! Он... он жениться собрался! Детей заводить! И, главное, он имеет на это полное, с точки зрения этого хама, право!

– Дети Шарикова, – произнес Филипп Филиппович, подходя к окну и глядя на заснеженную улицу, – это, согласитесь, клиническая картина, достойная пера Гофмана. Но мы не литераторы, Иван Арнольдович. Мы ученые. Наш пациент демонстрирует феноменальную социальную адаптацию. Он впитывает пороки среды, как губка. Он уже не пес, но еще и не человек. Он – квинтэссенция уличной стихии.

В это время из своей комнаты вышел Шариков. Он был без папахи, и его жесткие, торчащие вихры делали его голову похожей на репей. Он бросил на ученых колючий, исподлобья взгляд.

– Ага, совещание, – сипло процедил он. – Буржуи заседают. Квартирный вопрос решают. А я, между прочим, в жилтоварищи записался. Мне там бумажку дали. С печатью.

Он сунул руку в карман галифе и с торжествующим видом швырнул на полированный столик смятый листок.

Филипп Филиппович даже бровью не повел. Он лишь взглянул на бумажку, как смотрел бы на препарат под микроскопом.

– Поздравляю, Полиграф Полиграфович, – ледяным тоном произнес он. – Вы сделали еще один шаг в своем... развитии. Теперь вы не только председатель по очистке, но и полноправный член товарищества. Ляпота-с.

Шариков на секунду смутился, почуяв скрытый яд, но тут же нахмурился.
–Ага, знал, что обрадуетесь. Не дождетесь! – И, повернувшись на каблуках, он грубо зашаркал в свою каморку.

Борменталь вздохнул так, что у него хрустнули ребра.
–Филипп Филиппович, что же нам делать-то?
–Мы, доктор, – ответил Преображенский, подходя к своему креслу и опускаясь в него с королевским видом, – будем продолжать наблюдение. Это интереснейший случай. Я, знаете ли, начинаю думать, что мы имеем дело не с неудачной операцией, а с абсолютно точным и успешным портретом нашего времени. Он – как в кривом зеркале, но ведь зеркало не виновато в кривизне своего стекла. Винуйте того, кто его изготовил.
И профессор взял со стола газету «Правда», но читал он ее не как гражданин, а как патологоанатом, вглядывающийся в симптомы страшной, всеобщей болезни. А за стеной уже слышалось неумелое, фальшивое насвистывание какого-то похабного частушечного мотива. Свистел Полиграф Полиграфович Шариков, новый хозяин жизни, обживавший чужую квартиру и готовившийся к светлому будущему, в котором не было места ни профессорам, ни докторам, ни духам «Монпелье».