Он смял в руке обёртку от ириски

Он смял в руке обёртку от ириски,
поправил набекрень седой берет,
шепнул три раза матерно «привет»
и в тень побрёл, к газетному киоску.

Там пахло пылью, клеем и свинцом,
и женщина с усталым, добрым взглядом
спросила: "Вам "Известия"? Не надо?" —
и отвернулась каменным лицом.

А он стоял. И липкий фантик этот
вдруг в памяти воскреснул, как пароль,
и вытащил на свет иную роль,
иное время, залитое светом.

Вот он — мальчишка, робок и несмел,
в руке такая же ириска тает.
Она смеётся, косы заплетает,
а он сказать ей что-то не посмел.

И этот вкус — тягучий, золотой,
и этот хруст обёрточной бумаги —
всё было клятвой, знаком и отвагой,
и пахло не свинцом, а резедой.

И вот — финал. Седой, нелепый дед.
В руке — пустая, липкая бумажка.
Она — лишь фото в выцветшей рубашке
на вырезке из позапрошлых лет.

Начало — в сладком вкусе карамели,
конец — в морщинах у газетных стоек.
И жизнь прошла, как будто понедельно,
меж двух обёрток, горя и попоек.