Уолтер де ла Мар Три желания Сэма - часть вторая

Уолтер де ла Мар  Три Желания Сэма -
или Жизненная Вертушка. Часть вторая.

На мать Сэм глянул: нет на щёчках роз,  99
и больше нет струящихся волос.
А старая спина Её согнута -
так даже прослезился в ту минуту.
"Ну-ну, - сказал - я бесконечно рад.
но Ты - не та, что много лет назад !
Я чувствую подъём от новой встречи,
но жаль: года прошли, Тебя увеча.
А как я счастлив был в давнишний час,
когда Ты гуся жарила для нас !
Всё прошлое, как можешь вспомнить, Мать,
мне позволяло с гордостью сиять,
да помнятся и ловкость и отвага
любимого мной пса, бедняги Шага.
Но все надежды растеклись, как ртуть,
ведь молодость никак нам не вернуть".
И даль как рассмеялась в назиданье:
"Опустошите тьму в свечном сиянье !"    116

И стал наш Сэм - метр двадцать - на заказ:
курнос, копна волос, голубоглаз.      
Штаны с подтяжками - подстать малютке,
рубашка, пальтецо, картуз, обутки.
Застёжки, кнопки - пёстренький набор.
Сэм не считал те мелочи за вздор.
А Мать имела миленькие щёчки,
под цвет пера дрозда, изящные чулочки.
Дугою брови, и дивила красотой.
Её стяпня пленяла вкуснотой.            126

И Мать кричит: "Эй, Сэм, моя отрада.         
садись на табурет - покушать надо !
Зажгу свечу - пусть в доме будет свет.
Зажарен гусь и наготовила котлет.
Ягнёнок смотрит, будто он в опаске.
И у тебя такие точно глазки:
и тёмные, и круглые почти.
Тебя от Эльфов трудно упасти... -          
Вот так сбылись три Сэмовы желанья.
Вся жизнь была полна очарованья.
Вилял хвостом свидетель всех их благ,
высовывал язык домашний пёсик Шаг.
Под хруст костей румянились их лица:
мать с сыном съели жаренную птицу.     140
Но время - как текущая река,
оно вмещает годы и века.
Так пятьдесят и два ещё годка
тянулся ход обычных трудных дел.
Старела Мать, и Сэм не молодел.
Так шло к тому, что смерть всем угрожала.
Бедняга Шаг совсем уснул сначала.
Не счесть, снилось мрачных драм
бедняге Сэму в койке по ночам.
Представилось, что Мать его пропала
и ниоткуда нет о ней сигнала.
Так ищет он во тьме и под дождём,
несчастный в одиночестве своём.
Но после утром видит восхищённо
простор небес сквозь липовую крону.
Кошмара нет. Он снова видит Мать.
Старается скорей расцеловать.
Он весел и насвистывает даже,
подслушавши дроздовые пассажи.        159

В их изголовье что ни ночь Луна -
Она всегда любовью к ним полна.
Но розы Матери от старости завяли,
причёска стала вроде белой шали.
И умерла, когда пошли дожди:
скрестила руки на своей груди.
Сэм поневоле зажил одиноко:
добрался до безрадостного срока.      167

Но вот весной взбодрила синева
и розы дикие, и свежая трава,
лаванда, хризантемы, ежевика,
и эглантин, и маки, и гвоздика.
Сперва цветут - потом уходят в тень,
зато хорош итог в Михайлов День !     173

Walter de la Mare  Sam's Three Wishes 0r Life's Little Whirligig

   Sam gazed at his Mother - withered and wan,           (99)
     The rose in her cheek, her bright hair, gone,
     And her poor old back bent double with years -
     And he scarce could speak for the salt, salt tears.
     "Well, well," he says, "I'm unspeakable glad:
     But - it bain't quite the same as when I was a lad.
     There's joy and there's joy, Ma'am, but to tell 'ee the truth
     There's none can compare with the joy of one's youth.
     And if it was possible, how could I choose
     But be back in boy's breeches to eat the goose;
     And all the old things - and my Mother the most,
     To shine again real as my own gatepost.
     What wouldn't I give, too, to see again wag
     The dumpity tail of my old dog, Shag!
     Your kindness, Ma'am, but all wishing was vain
     Unless us can both be young again."
     A shrill, faint laughter from nowhere came ...
     Empty the dark in the candle-flame....              (116)
      

     And there stood our Sam, about four foot high,
     Snub nose, shock hair, and round blue eye.
     Breeches and braces and coat of him too,
     Shirt on his back, and each clodhopping shoe
     Had shrunk to a nicety - button and hem
     To fit the small Sammie tucked up into them.

     There was his Mother, too; smooth, dear cheek,
     Lips as smooth as a blackbird's beak,
     Pretty arched eyebrows, the daintiest nose -
     While the smoke of the baking deliciously rose.      (126)

     "Come, Sammie," she cries, "your old Mammikin's joy,
     Climb up on your stool, supper's ready, my boy.
     Bring in the candle, and shut out the night;
     There's goose, baked taties and cabbage to bite.
     Why, bless the wee lamb, he's all shiver and shake,
     And you'd think from the look of him scarcely awake!
     If 'ee glour wi' those eyes, Sam, so dark and round,
     The elves will away with 'ee, I'll be bound!"          134
     So Sam and his Mother by wishes three
     Were made just as happy as happy can be.
     And there - with a bumpity tail to wag -
     Sat laughing, with tongue out, their old dog, Shag.
     To clatter of patter, bones, giblets and juice,
     Between them they ate up the whole of the goose.      (140)

     But time is a river for ever in flow,
     The weeks went by as the weeks must go.
     Soon fifty-two to a year did grow.
     The long years passed, one after another,
     Making older and older our Sam and his Mother;
     And, alas and alack, with nine of them gone,
     Poor Shag lay asleep again under a stone.
     And a sorrowful dread would sometimes creep
     Into Sam's dreams, as he lay asleep,
     That his Mother was lost, and away he'd fare,
     Calling her, calling her, everywhere,
     In dark, in rain, by roads unknown,
     Under echoing hills, and alone, alone.
     What bliss in the morning to wake and see
     The sun shining green in the linden tree,
     And out of that dream's dark shadowiness
     To slip in on his Mother and give her a kiss,
     And go whistling off in the dew to hear
     The thrushes all mocking him, sweet and clear.      (159)

     Still, moon after moon from heaven above
     Shone on Mother and son, and made light of love.
     Her roses faded, her pretty brown hair
     Had sorrowful grey in it everywhere.
     And at last she died, and was laid to rest,
     Her tired hands crossed on her shrunken breast.
     And Sam, now lonely, lived on and on
     Till most of his workaday life seemed gone.

     Yet spring came again with its green and blue,
     And presently summer's wild roses too,
     Pinks, Sweet William, and sops-in-wine,
     Blackberry, lavender, eglantine.
     And when these had blossomed and gone their way,
     'Twas apples, and daisies and Michaelmas Day -
     Yes, spider-webs, dew, and haws in the may,
     And seraphs singing in Michaelmas Day.             (175)

     Sam worked all morning and couldn't get rest
     For a kind of a feeling of grief in his breast.
     And yet, not grief, but something more
     Like the thought that what happens has happened before.
     He fed the chickens, he fed the sow,
     On a three-legged stool sate down to the cow,
     With a pail 'twixt his legs in the green in the meadow,
     Under the elm trees' lengthening shadow;
     And woke at last with a smile and a sigh
     To find he had milked his poor Jingo dry.          (185)

     As dusk set in, even the birds did seem
     To be calling and calling from out of a dream.
     He chopped up kindling, shut up his shed,
     In a bucket of well-water soused his head
     To freshen his eyes up a little and make
     The drowsy old wits of him wider awake.
     As neat as a womanless creature is able
     He swept up his hearthstone and laid the table.
     And then o'er his platter and mug, if you please,
     Sate gloomily gooming at loaf and cheese -
     Gooming and gooming as if the mere sight
     Of his victuals could satisfy appetite!
     And the longer and longer he looked at them
     The slimmer slimmed upward his candle flame,
     Blue in the air. And when squeaked a mouse
     'Twas loud as a trump in the hush of the house.
     Then, sudden, a soft little wind puffed by,
     'Twixt the thick-thatched roof and the star-sown sky;
     And died. And then
     That deep, dead, wonderful silence again.       (205)    
    

    
    
    
   
 
     Over the edge of his mug's round rim,