Марианна

I. ОТЪЕЗЖАЮЩИЕ ИЗ СССР

Мы с Марой дружили со школьной скамьи
И жили мы с ней по соседству.
Она из еврейской неполной семьи.
В нужде протекло её детство.

Почти что полжизни прожила она
С соседями в общей квартире.
Была коммуналкой вся наша страна
И темой для едкой сатиры.

Отец бросил дочку с младенческих лет,
Не дав ни копейки Ревекке,
И Мара, как будто его вовсе нет,
Жила без отцовской опеки.

Но совесть проснулась лет тридцать спустя.
Евсей, нагулявшись по миру,
Вдруг вспомнил, что дочка уже не дитя,
Купил ей с Ревеккой квартиру.

Ревекка Абрамовна, чудная мать,
Ведь Марочке необходимо
Хорошее образование дать,
Купить надо ей пианино.

Зарплаты на жизнь им хватало с трудом,
Питались на жалкие крохи.
Но Мара игре обучалась при том,
Брала регулярно уроки.

Теперь о подруге, то бишь обо мне.
Жила с мамой, папой в достатке.
Отцу позавидовать мог бы еврей,
Его изворотливой хватке.

Все в школе учились играть на фоно.
И вот ведь была незадача,
Что был у меня абсолютный слух. Но!
Все деньги копились на дачу,

Потом на квартиру, на шкаф и диван,
На технику и на сервизы…
Сказал педагог, что у дочки талант?
Ну, что там ещё за капризы?

Вот так не родился во мне музыкант,
Возможно, погибла скрипачка.
Прошлись по судьбе, словно по полю танк,
Зато есть квартира и дачка.

И снился мне бело-зефирный рояль,
По клавишам пальцы летают!..
Но скоро прервётся моя пастораль —
Родителей не выбирают.

Угрозы мне сыпались часто отцом,
Их слышала с самого детства.
Он выполнил их, оказавшись вдовцом,
Лишив меня прав на наследство.

Ко мне Марианна тянулась, как вьюн.
А я с ней таскалась, как с гирей.
Так было всегда, что одни лишь дают,
А юзают чаще другие.

Меня подкупала её доброта.
Её - то, что я энергична.
Но всё же настырность её иногда
Бывала мне не симпатична.

Однажды велела себя называть
Не Марой, а только Мариной.
Еврейские комплексы могут достать,
Но буду к подруге терпимой.

Мне часто казалось, не раз и не вдруг,
Что в Маре живёт дух Сальери.
Порою хотелось, да всё недосуг,
Захлопнуть за ней свои двери.

Потом Марианна пошла в институт,
Нельзя же без образования.
И мама тянула до двадцати двух,
Чтоб дочка добилась признания.

Пока Марианна в студентках была
На маминой нищенской шее,
Я хлеб уже свой добывала сама,
Нисколько себя не жалея.

Но время промчалось, мы стали взрослей,
На свадьбах своих отгуляли
И в жизни сыграли немало ролей.
Нас звали неясные дали.

И если меня они звали в мечтах,
То звали Марину конкретно.
Со мной поделилась, но в общих чертах,
Огромным семейным секретом:

«Мы едем в Америку, и насовсем,
В страну независимых наций.
Мы больше не можем жить в этой стране!..
Поможешь в дорогу собраться?

Евреев затюкали в СССР.
Здесь нет ни свобод, ни комфорта.
На нищей зарплате сидит инженер…
Проводишь до аэропорта?»

И я помогала на свой страх и риск.
Совсем ничего не страшилась:
В карьере спуститься по лестнице вниз
И у КГБ впасть в немилость.

У нас отъезжающих могут везде
Топтать, как опавшие листья.
Марина дивилась моей доброте
И честности, и бескорыстью.

Собрались евреи мои хоть куда,
Как будто на Северный полюс.
Всё их барахло, что копилось года,
В товарный не влезло бы поезд.

Мы шли вдоль Невы, был апрель чист и свеж.
Она затаила дыхание:
«Прощай, Ленинград, город тщетных надежд
И серого существования».

В аэропорту уронила слезу:
«Тебя уношу в своём сердце».
И что-то в моём защипало носу,
Как будто нанюхалась перца.

На город спустился предутренний мрак.
Бежали Гершовичи: Мара,
Две стареньких мамы и муж её Марк
Из Питера, как от пожара.

Оставив в наследство мне прошлого груз
И более ста поручений,
Марина с семьёю Советский Союз
Покинула без приключений.


II. ЖИТЬ ПО-АМЕРИКАНСКИ

Еврейских семей эмиграции путь
Всегда пролегал через Вену.
В Италии Маре пришлось отдохнуть
На римских каникулах смену.

Пленили её Рафаэль, Тициан,
Соборы и улицы Рима.
И был с итальянцем короткий роман
У новосвободной Марины.

И вот, наконец, США и Нью-Йорк,
В Сиэтле с роднёй повстречались.
Как много открылось счастливых дорог!
Но жить здесь пока что остались.

О всём позаботился местный Сион:
Квартира даётся в рассрочку,
Бабулек отправить скорей в пансион,
Но что-то бабулькам не очень…

В Союзе никто не бросал стариков –
Им некуда просто деваться.
Но здесь независимость, и будь готов
И с мамой, и с папой расстаться.

Ругались, но всё же нашли компромисс:
Одну поселить в пансионе,
Решили Ревекки исполнить каприз –
Оставить её пока в доме.

Работу искала и вскоре нашла
За тысячу в месяц Марина.
И мало-помалу пошли их дела,
И вскоре купили машину.

Уж как ей хотелось во всём походить
На истинных американцев!
Она научилась машину водить
И в гордости рдела румянцем.

Она посещала и театр, и балет,
И оперу, кинопремьеры,
Ложилась за полночь, вставала чуть свет
И медленно брала барьеры.

Марина из кожи вся вылезла вон,
Чтоб выглядеть американкой:
Раскованной, радостной и деловой
И с лёгкой спортивной осанкой.

Марина упорно лепила себя
Не месяц, а многие годы,
И чтобы во всём переплюнуть меня,
Готова была сдвинуть горы.

Она изучала английский язык,
Носила красивые платья
И жадно стремилась во всём иметь шик,
По нашим, советским, понятьям.

Изъездили Штаты все вдоль поперёк,
Кентукки, Гавайи, Канада,
Нью-Джерси, Чикаго, Огайо, Нью-Йорк,
Ну, словом, зажили как надо.

Знакомства и поиски нужных людей,
Бассейны и горные лыжи.
Весьма меркантильны, без лишних идей,
Чтоб только остаться в престиже.

Престижным считались работа и дом,
Машина и образование,
Здоровье, знакомые за рубежом
И к бизнесу также призвание.

Престижно порою друзьям помогать,
Поддерживать связи с Россией.
Но в доме держать престарелую мать
Считалось совсем не  красиво.


III. НОСТАЛЬГИЯ ВЗЯЛА?

Старуха – плохой интерьер в living room –
Во всём раздражала супругов.
Ревекка страдала от тягостных дум,
Лишившись привычного круга.

Идеи Сиона весьма далеки
Для разума бедной еврейки
И ценности западные не с руки
Блокаднице старой Ревекке.

Плохое поблекло на памяти вдруг
И стёрлось у доброй Ревекки:
Какой был в Союзе убогий досуг,
Как вечно считала копейки.

Скучала по «Красной Москве» - по духам,
Мечтала о мятной конфетке.
Глотала Ревекка с слезой пополам
Совсем не родные таблетки.

И некому старой сказать пару слов
В большом комфортабельном доме.
Ей вторя, вздыхает о прошлом свекровь,
Томясь в дорогом пансионе.

Чтоб русский язык позабыть навсегда
И чтобы родным стал английский,
Гершовичи Мара и Марк никогда
Ни с кем не общались из близких.

Marianna писала: «Я только молюсь,
Чтоб мама пожила подольше».
Но как тяжело ей тащить этот груз,
Звучало всё чаще и больше.

Писала, что лучше Америки нет
И как же всё мерзко в России.
А я возражала подруге в ответ:
Мы трудности наши осилим.

Летели в Америку и в Ленинград
Открытки с письмом, бандероли.
И каждый из нас был поистине рад
Играть благородные роли.

Однажды, услышав мой голос живой,
Когда я звонила в Америку,
Она потеряла на время покой,
Всю ночь пребывала в истерике.

А мне не понятно: о чём там рыдать?
Неужто взяла ностальгия?
Зачем осуждала тогда свою мать,
Скользила по периферии?

И думалось мне, а была ли вообще
Когда-нибудь искренна Мара?
А если была, то бежала зачем
От Родины, как от кошмара?

Однажды наивный один человек
Посыпал мне соли на рану:
«Уехала, бросив подругу навек.
Плохая твоя Марианна».


IV. ДРУЖБЕ КОНЕЦ

С работой Гершовичам мало везло,
Футболили их, словно мячик.
Их жизнь закалила всем бурям назло
И сделала злей, а не мягче.

У нас в девяностых был полный бардак.
Народ наш терялся в догадках:
Кто есть президент? Он предатель? Дурак?
Настолько жилось всем несладко.

Голодная жизнь культивирует злость,
Не будучи менее яркой.
И мне, чтобы выжить, однажды пришлось
Работать простой санитаркой.

Однажды я с ней поделилась в письме,
Что сердце больное у мужа,
Как быть нам? В ответ саркастический смех:
«А может, вам так вот и нужно?»

Лет десять прошло, изменился фасон
Российского строя и жизни,
И съехала Мара на менторский тон,
Пропитанный злобой к Отчизне,

К Отчизне моей, потому что у них
Не может быть Родины вовсе!
И наш диалог постепенно затих,
Не звали меня даже в гости.

Отлично известно, что менторский тон
Всегда США задавали.
Marianna прекрасно усвоила то,
Чем голову ей забивали.

Засох нашей дружбы журчащий ручей.
Какие мы разные всё же!
Мне зубы сводило от сладких речей,
Что я всех милей и дороже.

Я просто давала, а Мара брала.
Нам не поменяться ролями.
И я никогда никому не врала,
И жить не смогла б на Майями.

Ведь русская я и Россией горжусь!
Мне смотрит в глаза её фотка,
И в сердце моём поселяется грусть –
Ведь Мара моя русофобка.

А значит, Гершович Марина, прощай!
Прощай, Марианна и Мара!
И дружбу навеки мне не обещай,
Такого не нужно мне дара!..

Мы с Марой дружили со школьной скамьи
И жили мы с ней по-соседству.
Остались на память серёжки мои,
Что ей подарила от сердца.