дилогия о деперсонализации

Стены в палате цвета свежей плесени.
Они исторгали отчаяние каждым своим ядовитым оттенком покраски, что должна была лечь ровно, но легла так, будто была охоча до психоза пациентов.
Я поднимала руку над головой, чтобы ощутить себя живой — проводила пальцами по краю подбородка и ощупывала контур носа — он расплывался в этой тьме вместе с моим существованием.
Когда не осталось ничего целого, всё сражено было липким отрицанием собственного присутствия, тогда я вслушивалась в дыхание соседок по палате.
И в голове, заевшим в замке ключом, пыталась провернуть фразу умирающей старушки, лежащей от меня по левую руку.
«Жизнь це таке мучение» — вторило в голове, и ответ, будто рожденный воспаленным мозгом, а не ее собеседницей, вторил вновь и вновь: «Будто и не жили, да?» «Будто и не жили». «Будто и не жили» — раскатистым, выбивающим воздух звуком проносилось. И вместе с этими словами проносилась еще не столь длинная жизнь, и страх все сильнее сковывал меня.
Я боялась смотреть, смотреть в свои воспоминания, углубляться в моменты — а вдруг упаду в них и потеряюсь навсегда, и жизнь оборвется.
Так чего же я хотела на самом деле: умереть? Или жить так долго, чтобы никогда не умирать, потому что возможность уйти в небытие ужасно меня пугала.

Угол окна — за ним угол стены,
будто пространство делится
на параллельные миры.

И стекло, исчерченное пылью,
прибитой дождем, дает заглянуть туда —
в потом, в небытье, в аваддон.

Нас здесь не было, только тьма,
не мои руки печатали слова
и слова не мной были сказаны,
а черной растянутой тенью цветка
на подоконнике у угла окна.