Он и клоун, он и черт

Шуточные размышления о месте поэта в современном мире

Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 24.09.2025 в приложении  НГ EX LIBRIS  под заголовком "Пыль на ветру и плесень на стакане. (Это строчка из стихотворения Александра Межирова.)

Читаю иногда старинных авторов и удивляюсь. Очень странно бывает слышать такое. Ну кто б из поэтов рискнул бы так выразиться перед нынешней аудиторией:

Кого измял души моей порыв,
Тот вызвать мог меня на бой кровавый;
Но подо мной, сокрытый ров изрыв,
Свои рога венчал он падшей славой!

А вот Баратынский рискнул. И старинная публика не покатилась со смеху над этой его «падшей славой», венчающей чужие рога. Больше всего удивительно мне, что он даже не опасался такой реакции.
...И еще не могу представить, чтобы такие вот избыточно пышные слова сорвались с губ моего современника:

Но если бы негодованья крик,
Но если б вопль тоски великой
Из глубины сердечныя возник,
Вполне торжественной и дикой,–
Костями бы среди твоих забав
Содроглась ветреная младость,
Играющий младенец, зарыдав,
Игрушку б выронил, и радость
Покинула б чело его навек,
И заживо б в нём умер человек!
(«Осень» Баратынского, отрывок)

Знаете, что это мне напоминает? Помните, как посмотрел однажды Остап на незадачливого гордеца, которого небеса назначили ему в сподвижники? Этот знаменитый эпизод из «Двенадцати стульев», когда Ипполиту Матвеевичу было предложено постоять пару часов на паперти.

Случилось так, что эти два фанатично преданные своему делу товарища попали в цейтнот, и Остап понял, что ничего другого не остается кроме как срочно послать своего друга просить милостыню. Иного выхода не было. И вот что последовало дальше:
«Ипполит Матвеевич преобразился. Грудь его выгнулась, как Дворцовый мост в Ленинграде, глаза метнули огонь, и из ноздрей, как показалось Остапу, повалил густой дым. Усы медленно стали приподниматься.
– Ай-яй-яй, – сказал великий комбинатор, ничуть не испугавшись, – посмотрите на него. Не человек, а какой-то конек-горбунок!»

Мне почему-то кажется, что с таким же вот сарказмом нынешняя аудитория приняла бы и этот отрывок из «Осени» Баратынского, и откровения про скрытый ров, в который угодил автор и коварные рога, на которые он там напоролся, если бы все это было написано человеком нынешней эпохи.

Отчего же нынче говорить так нельзя? Небеса запретили? Или это современная аудитория смотрит на поэта глазами Остапа, и романтический старинный менестрель, ощутив под ее взглядом свое ничтожество, удивленно спрашивает себя (а в своем лице и всех остальных менестрелей):  «Но мы, но кто же мы?» и отвечает сам себе: «Пыль на ветру и плесень на стакане»? Помните это четверостишие?

Нью-Йорка постепенное стиханье.
Величественное стеканье тьмы.
Все это так. Но мы... но кто же мы?
Пыль на ветру и плесень на стакане.

Прав или не прав Межиров, произнесший это? Можете спросить у Блока. Он еще раньше сказал о том же. Вот так сказал: 

Я прогнал тебя кнутом
В полдень сквозь кусты,
Чтоб дождаться здесь вдвоем
Тихой пустоты.

Вот – сидим с тобой на мху
Посреди болот.
Третий – месяц наверху –
Искривил свой рот.

Я, как ты, дитя дубрав,
Лик мой также стерт.
Тише вод и ниже трав –
Захудалый черт.

На дурацком колпаке
Бубенец разлук.
За плечами – вдалеке –
Сеть речных излук...

И сидим мы, дурачки,–
Нежить, немочь вод.
Зеленеют колпачки
Задом наперед.

Зачумленный сон воды,
Ржавчина волны...
Мы – забытые следы
Чьей-то глубины...

Ну, раз поэт сам себя таким видит, значит так оно и есть, – и мы все радостно и легко с этим согласились. Теперь-то не станет он глядеть на нас свысока, не произнесет больше чего-нибудь обидного. «Паситесь, мирные народы!», –  не скажет. Где ему – захудалому черту. Пусть не глядит теперь Наполеоном, а если что-то такое ему померещится, то полная ему свобода: может надеть желтую кофту и эпатировать публику, как молодой Маяковский, может и еще что-нибудь позаимствовать из реквизита дешевого балагана. А это гордое пушкинское «ты царь, живи один, дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум» он должен забыть. «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества», – помните Владимира Ильича? Вот он сказал так уж сказал! Не чета каким-то там менестрелям, которые и всего-то лишь – пережиток средневековья. Пусть не воображают о себе много и о чужих рогах, венчанных их падшей славой, пусть не переживают прилюдно. Ишь ты!

Даже Иосиф Бродский, иногда настраивавший свою лиру по камертону «Осени» Баратынского, и,  позволю себе предположить, испытывавший порой сильное желание прибегнуть к помощи таких вот живописных образов (лавры литературного академика мне не светят и, значит, ничем я особенно не рискую, выдвигая эту свою весьма сомнительную гипотезу), больно ударялся об эту стену, чувствовал, что нельзя, и не отсюда ли  его  внезапные срывы почти в обсценную лексику.

Вот так почитаешь, почитаешь современных поэтов (ну, более-менее современных), поймешь, какими незначительными они  себя в нынешнем обществе чувствуют, и подумаешь вдруг сам про себя: да я-то ведь еще незначительнее, а вот взялся философствовать, гипотезы свои выдвигать. Нет уж, лучше отделаюсь-ка напоследок какой-нибудь непритязательной шуткой. И тут же опять Остапа Бендера вспоминишь, как он когда-то признался: 

«У меня налицо все пошлые признаки влюбленности: отсутствие аппетита, бессонница и маниакальное стремление сочинять стихи. Слушайте, что я накропал вчера ночью при колеблющемся свете электрической лампы:
«Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты».
Правда, хорошо?
Талантливо?
И только на рассвете, когда дописаны были последние строки, я вспомнил, что этот стих уже написал А. Пушкин.
Такой удар со стороны классика! А?»
(Ильф и Петров «Золотой теленок».)

По примеру Остапа напоследок должен признаться, что не далее, как вчера ночью, накропал и я при колеблющемся свете старинной державинской свечи вот это стихотворение о болотных чертенятах, и только утром вспомнил, что это уже было написано когда-то Александром Блоком. Хорошо, что вспомнил. Уже ведь собирался заявить, что эти бессмертные строки под моим пером родились просто и обыкновенно, как всегда и у всех и все остальные на свете бессмертные строки рождались. И скромно добавить: торжественные речи и оглушительные литавры уместны разве что на похоронах.