Пишу тебе

Опять пишу тебе, любимый. Здравствуй!
У нас идут дожди уже неделю.
Чернеют тучи – вороновы перья.
Не видно окончания ненастья.

Вчера наш сын сказал впервые: "Мама".
Затрепетало вмиг от счастья сердце.
Шуршанье крыльев. Ангел с доброй вестью?
На небе – проблеск голубым опалом.

И – всё исчезло... Струи хлещут резче.
Я неумело про себя молилась,
для малыша прося у Бога милость.
На смену дню вползал промозглый вечер.

Дожди... А год назад – ты помнишь, милый? –
октябрь порхал янтарной паутинкой.
С меня сдувал ты бережно пылинки,
и солнце щедро нам лучи дарило.

Мне к животу прикладывая ухо,
всё слушал, слушал, бьётся как сердечко.
Два месяца – и вспыхнет новой свечкой,
жизнь, что таилась в тихих, мерных звуках.

По вечерам, таким уютно-длинным,
прижавшись в доверительности тесной,
ему мы пели радостные песни,
рассказывали сказки и былины.

Мечтали всю Европу мы объехать,
в Эгейском море плавать, словно рыбки,
ловить в глазах сынишки радуг блики
и наполнять наш дом весёлым смехом.

Мечтали, что потом родится дочка,
и буду заплетать я ей косички,
а брат – защитник маленькой сестрички…
Прости: повисла мокрой кляксой строчка.

Движенье воздуха, шаги, дыханье,
твой силуэт... Вот-вот откроешь двери,
войдёшь. Кошмар нелеп был о потере…
Твоя душа в каких теперь скитаньях?!

Родился сын, крича. Я знаю точно:
он звал тебя, как я звала, любимый!
Размякла горечь, что во мне застыла,
пробился слёз безудержный источник.

Родной мой, я такая плакса стала,
дождь за окном в подмётки не годится.
Меня ты называл своей царицей,
а я, увы, царевна Несмеяна.

Да что же я… Тебе ведь про сыночка…
Твои – глаза и лоб, и нос, и руки.
Подвижный. Ни покоя с ним, ни скуки.
К блестящему влечение сорочье.

А любопытен! Карий взгляд серьёзен,
твой ум пытливый в нём уже заметен.
Хватает, тянет в рот всё... Летом этим
его на даче восхищали розы.

День ото дня пишу тебе, любимый!
С тобою мы идём по строкам вместе.
Шуршанье. Ангел с долгожданной вестью?
Засыпал дождь ли щёки влажной пылью?