Сонет-селфи Гравюра, выцветающая в небо

.
#школа_сонета_критические_обзоры
#цикл_статей_история_русского_сонета
#система_оценки_поэтического_текста



Помимо того, что на странице будут (в этот учебный год) переоткрыты многие имена (через форму сонета), также будет рассказано и о наших наработках (их количество уже давно перевалило за сотню), но они еще не запечатлены определениями и описаниями. Эту ситуацию пора исправить. 

Данный пост посвящен селфи-сонету… и, попробую, предложить игру в поэтические города. Я начинаю – МосквА (вам на букву «А»)… В рецензии будет показан пример, а дальше как пойдёт.


МОСКВА. ЦАРИЦЫНО


ЦАРИЦЫНО. Гравюра http://stihi.ru/2025/10/31/8670

Парк в ноябре – старинная гравюра,
Но выцветает золото листвы,
Переходя в оттенки неба, в высь,
В тончайшие, воздушные ажуры.

Масонский знак, имперская цензура, –
Какой в них смысл для лапотной Москвы?
Когда одежды царские мертвы,
Растрескались барочные амуры.
 
Большой дворец, а рядом – Хлебный дом.
Вода в пруду покрыта первым льдом.
Всё словно замерло на полуслове.

Бесформенные тени облаков 
На двух аккордах каменных мостов
Напоминают призрачных чудовищ.


ЦАРИЦЫНО. Иная мерность http://stihi.ru/2025/11/01/1527

Иная мерность места. Потеряло
источник звука эхо, не найдёт;
Оврагами заросшими ползёт,
По яблоневым тычется увалам.

Задуманный как рай, – что ж стал как мяло
Льняных алей и конопляных вод?
Парк, продолжающий круговорот
Утрат, балов, аншлагов и провалов.

Что-ж, всё туманит время глубина?
Веками тени тени порождают?
И воздух прел, не листья увядают…
И этот запах, с плотностью вина,
Которое не пьют, – грустя, вдыхают, –
Являет полуявь из полусна.


ЦАРИЦЫНО. Парки http://stihi.ru/2025/11/01/2016

Незавершенность душ, как память парка, –
Вчерашний день закрашен тишиной.
Прядут алей тенистых нити Парки:
Одна – ко мне лицом, а две – спиной.

У Оперного дома – то волной,
То виноградной ветвью гнётся арка,
То вдруг ощерится, как пёс цепной,
И станет в небо по-вороньи каркать.

Децима, Нона, Морта, – почему
Так тонко всё, и сумерки, и тени?
Финальный акт комедии «прозренье»
Кладёт на сцену не цветы, а тьму,
Потёртую дорожную суму, –
Но не прощенье и не облегченье.


ЦАРИЦЫНО. Декорации http://stihi.ru/2025/11/01/3134

Спектакль был отменён, перенесён
На двести и одиннадцать сезонов.
Всё это время хмурые вороны
Пытали криком новый Вавилон.

Как будто декорации времён
Имеют потаённый смысл для клёнов,
Случайно залетевших махаонов,
На свет луны, что в камне отражён.

Опавших первых листьев партитура,
Беседка «Храм Цереры» на холме –
Сноп золотой в светящейся сурьме
Небес, и приклоненные авгуры –
Кусты спиреи,  и Пегас каурый, –
Кого-то ждут в сентябрьской кутерьме.



ГРАВЮРА, ВЫЦВЕТАЮЩАЯ В НЕБО:
визуальная поэтика Царицыно


Осеннее Царицыно – этот, некогда, грандиозный «недострой» екатерининской эпохи, где пожелтевшие листья ложатся на газоны с тем же изяществом, с каким придворные дамы когда-то кланялись императрице, а «воздушные ажуры» оголённых крон деревьев кажутся более завершённым архитектурным проектом, чем растрескавшиеся барочные амуры, – становится у Леонида Фокина идеальной моделью русской истории, существующей в режиме перманентной незавершённости, когда парадный фасад империи неизбежно соседствует с «Хлебным домом» повседневности, а тщательно спланированные ландшафты уступают место «оврагам заросшим», по которым «ползёт», «тычется» и блуждает потерявшее «источник звука» эхо былого величия. Четыре сонета, написанные с почти клинической регулярностью – будто их автор поставил перед собой задачу документально зафиксировать не только смену сезонов в парке, но и сам процесс прорастания истории сквозь бетонные плиты современности, – производят впечатление работы дотошного реставратора, пытающегося восстановить не фреску, а сам воздух, которым дышали посетители этого места двести лет назад, предприятие столь же безнадёжное, сколь и восхитительное в своём упорстве, поскольку как можно реконструировать то, что по определению является «полуявью из полусна», тем более когда «одежды царские мертвы», и всё   давно утратило свой изначальный смысл, став подобием «призрачных чудовищ» «на двух аккордах каменных мостов»?

Первый сонет, «Гравюра», – это попытка сделать моментальный снимок истории в тот самый миг, когда она превращается в миф, когда «парк в ноябре» становится «старинной гравюрой», чьё «золото листвы» выцветает, «переходя в оттенки неба», – процесс, который можно было бы назвать эстетизацией распада, если бы не та почти физиологическая точность, с которой Фокин фиксирует сам механизм этого превращения, в котором даже «масонский знак» теряет свой изначальный смысл, становясь просто элементом декора, вроде тех самых «растрескавшихся амуров», которые из символов любви превратились в памятники собственной ненужности. Второй сонет, «Иная мерность», углубляет эту тему, предлагая нам уже не статичное изображение, а нечто вроде панорамного видео, снятого на камеру, которая «ползёт оврагами заросшими» и «тычется по яблоневым увалам» в тщетных поисках «источника звука» потерянного для эха, – и именно в этом блуждании по лабиринту памяти и рождается та «полуявь из полусна», в которой главным персонажем оказывается не визуальный образ, а обонятельный, «запах, с плотностью вина, которое не пьют, – грустя, вдыхают», что является, возможно, самой точной метафорой нашего отношения к истории: мы не можем её «выпить», то есть присвоить и переварить, но мы обречены её «вдыхать», то есть позволять ей проникать в нас помимо нашей воли.

Третий сонет, «Парки», – это уже откровенная метафизика, где автор отваживается на прямое отождествление  души с открытой для внутреннего зрения панорамой, заявляя: «Незавершенность душ, как память парка», – озвучивая формулу, которая могла бы показаться претенциозной, если бы не та, теперь уже пугающая точность, с которой она описывает состояние современного сознания, всегда пребывающего между «вчерашним днём, закрашенным тишиной», и завтрашним, которое сулит лишь «финальный акт комедии «прозренье», кладущий на сцену не цветы, а тьму». И особенно стоит отметить образ трёх Парк, «прядущих нити алей тенистых», где «одна – ко мне лицом, а две – спиной», – аллегория, которая является не чем иным, как констатацией того простого факта, что большая часть нашей судьбы от нас сокрыта, и мы видим лишь малую её часть, тогда как основная работа совершается за нашей спиной, в том числе и работа по распутыванию тех узлов, которые мы сами и завязали.

Наконец, четвёртый сонет, «Декорации», – это своего рода итог всего мини-цикла, когда история окончательно объявляется «спектаклем, отменённым на двести и одиннадцать сезонов», а единственными зрителями и участниками которого остаются «хмурые вороны», «клёны» и «случайно залетевшие махаоны», – то есть природа, которая, в отличие от человека, не задаётся вопросом о «потаённом смысле декораций времён», а просто существует в них, как существуют «опавших первых листьев партитура» или «Пегас каурый» в «сентябрьской кутерьме». И именно в этом приятии незавершённости как единственно возможной формы бытия и заключена, быть может, главная мысль, которую сам Фокин формулирует с почти что евангельской простотой: все здесь «кого-то ждут», но это ожидание и есть подлинное содержание истории, которая, как известно, никогда не заканчивается, а лишь «переносится» – на двести лет, на двести сезонов, на вечность, которая пахнет не ладаном, а «светящейся сурьмой небес» и «кустами спиреи», что, согласитесь, куда поэтичнее и правдивее.

Ещё раз возвращаясь к царицынскому циклу и, проходя его по второму кругу, нельзя не заметить, что эти четыре текста образуют тематическое единство, представляя собой законченную жанровую структуру, которую с полным правом можно обозначить как «сонет-селфи» – жанровый гибрид, чем-то схожий с сонетами-медальонами Валериана Бородоевского и Игоря Северянина, но перенесённый в цифровую эпоху, где классическая форма становится для лирического высказывания,   своеобразным селфи-штативом, позволяющим запечатлеть не столько внешние черты пейзажа, сколько сам акт его преломления в сознании поэта. Если Северянин в своих медальонах создавал изысканные миниатюры, в которых каждый образ был отполирован до бриллиантовой огранки, а Бородоевский стремился к идеальной завершённости композиции, то Фокин идёт дальше – его селфи-сонеты принципиально незавершены, как незавершено в исторической перспективе само Царицыно, и в этой незавершённости заключается их главная сила, т.к. они фиксируют не результат, а процесс: процесс угасания («выцветает золото листвы»), процесс забвения («потеряло источник звука эхо»), процесс метаморфозы («то вдруг ощерится, как пёс цепной»).
 
При таком прочтении первый текст, «Гравюра», демонстрирует  структуру селфи-сонета: строгая форма становится изысканной рамкой, внутри которой происходит диалог между вечным и сиюминутным. Но если у Северянина рамка подчёркивала завершённость образа, то у Фокина она, напротив, акцентирует его принципиальную фрагментарность. «Парк в ноябре – старинная гравюра» – этот исходный кадр, этот поэтический щелчок затвора, сразу задаёт дистанцию между наблюдателем и объектом, но дистанцию особого рода: это не отстранённость искусствоведа, а скорее отчаяние фотографа, понимающего, что ему никогда не удастся запечатлеть сам дух места, а лишь его поблёкшую копию. «Бесформенные тени облаков», напоминающие «призрачных чудовищ», – это и есть те самые цифровые шумы и помехи, которые неизбежно возникают при попытке перевести аналоговую сложность исторического ландшафта на язык современного восприятия.

Второй сонет, «Иная мерность», углубляет эту эстетику незавершённости, превращая селфи из визуального акта в тактильный и даже обонятельный опыт. Камера сознания здесь не просто фиксирует образ, а «ползёт оврагами заросшими», «тычется по яблоневым увалам» – это селфи, снятое вслепую, на ощупь, потому что главным оказывается не изображение, а «запах, с плотностью вина, / Которое не пьют, – грустя, вдыхают». Фокин совершает здесь то, что не удавалось даже мастерам серебряного века: он превращает сонет из визуального медальона в своеобразный «парфюмерный флакон», содержащий не зрительный образ, а химический состав памяти, где смешались запахи прелой листвы, холодного камня и несбывшихся надежд. Этот «аромат времени» невозможно уловить в классическом медальоне, поскольку он требует иного носителя – и селфи-сонет становится именно таким носителем, цифровым контейнером для аналоговых ощущений.

Третий сонет, «Парки», представляет собой мета-селфи высшего порядка: здесь автор фотографирует не пейзаж, а сам процесс съёмки, где «нити Парк» – это ещё и провода зарядного устройства, соединяющие поэта с вечностью. «Одна – ко мне лицом, а две – спиной» – точнейшая формула современного цифрового нарциссизма, когда мы делаем селфи на фоне достопримечательностей, а в результате получается портрет на фоне собственного отражения в стекле витрины. Фокин доводит этот приём до логического абсолюта: его Царицыно – это вообще не парк, а гигантское селфи-зеркало, в котором «незавершенность душ» отражается в «памяти парка», а «финальный акт комедии «прозренье» оказывается не чем иным, как исчерпанием памяти в смартфоне, когда для нового кадра уже нет места.

Четвёртый сонет, «Декорации», завершает этот цикл грандиозным групповым селфи, когда в кадре оказываются все: и «хмурые вороны», и «клёны», и «случайно залетевшие махаоны», и даже «Пегас каурый» – все те, кто «кого-то ждут в сентябрьской кутерьме». Это уже не селфи в привычном понимании, а скорее селфи-перформанс, длящийся «двести и одиннадцать сезонов», в котором каждый элемент пейзажа становится соавтором, а сам парк превращается в гигантскую селфи-палку, протянутую из XVIII века в XXI. Автор создаёт здесь целую медийную стратегию взаимодействия с историей, в которой селфи-сонет становится универсальным форматом для записи коллективной памяти.

В результате, царицынский мини-цикл Фокина переводит традицию сонета-медальона в её принципиально новое качество. Если медальоны Северянина и Бородоевского были похожи на отполированные драгоценности в музейной витрине, то селфи-сонеты – это живые, дышащие, иногда размытые и несовершенные, но оттого не менее ценные цифровые отпечатки встречи поэта с вечностью. Они фиксируют не результат, а процесс; не совершенство,а искренность; не вечную красоту, а прекрасное мгновение пусть даже и увядания – возможно в этом, заключается их главное открытие: что подлинная поэзия сегодня возможна только как честный разговор с самим собой на фоне места, как селфи, сделанное не для соцсетей, а для будущих историков, которые, быть может, по этим кадрам смогут восстановить не только облик, но и дух нашей эпохи – эпохи, когда каждый стал немного поэтом, а каждый поэт – немного селфи-художником, пытающимся поймать в объектив своего «я» вечность.   






.