Лучевой аппарат-дополнение

А вообще, по лучу летать — занятие на редкость интересное. Я пробовала — отвечала баба Фрося своему отражению в запыленном экране монитора. — Совсем не больно. Даже приятно, будто тебя разобрали на атомы, а потом собрали заново. Страшновато, конечно. Ведь в тот миг, когда распадаешься на миллиарды щепок мироздания, исчезаешь сам для себя. Ничего не чувствуешь. Проще простого. Пока не окажешься в другом месте, где тебя собирает специальное устройство. Если, конечно, оно исправно...

Вы когда-нибудь думали, что будет, если что-то пойдет не так? Вот именно то и будет. До последней пылинки.

Семья на Марсе отдыхает, а баба Фрося в своей тесной лаборатории на окраине Новосибирска замышляет новое безумие. Наука — дело тонкое. И не дает покоя. Баба Фрося напевает что-то бессвязное. Видно, настроение сегодня — подходящее для великих дел.

У нее был целый склад старых проектов, технических диковинок, от которых когда-то отказалось консервативное научное сообщество. Сегодня она решила вдохнуть в них жизнь. И слава Богу, никто не помнил про эти пожелтевшие от времени папки. Читатель, конечно, насторожится: «Ну все, сейчас их украдут, и начнется как в тех голливудских боевиках!» А вот и нет. Красть их никто не собирался. Мало кто верил, что тут может быть что-то ценное. Да и разобраться в этих чертежах, испещренных ее корявым почерком, могла только она одна. Кандидат наук, между прочим. Правда, в отставке.

«Ну что ж, отстранили меня, отстранили... И зря!» — с горькой иронией воскликнула баба Фрося, роясь в стопках бумаг. — Где же тот самый протокол?.. О, ужас...»

В памяти всплыла старая, как мир, запись: «При испытании прибора погиб коллега. Тело подверглось полной аннигиляции». Он просто растворился в луче, будто его и не было. И она, тогда еще молодая и наивная ученый, поверила официальному заключению. Поверила, что он мертв.

А что, если нет?

Ее взгляд упал на звездную карту, куда был нацелен тот роковой эксперимент. Она перерыла все архивы, перепроверила расчеты. Коллега не погиб. Он должен был материализоваться там, в точке назначения. Но что-то пошло не так... Задача была уже не в том, чтобы найти его. Смысл был в другом — в самой разработке. В ее лучевом аппарате.

Щеки бабы Фроси запылали румянцем. Глаза, помутневшие от возраста, снова блеснули огнем двадцатилетней давности. Она поняла. Они тогда ошиблись в самом фундаменте!

«Мы расщепляли объект на молекулы, атомы... А ведь есть и другой принцип! — прошептала она, сжимая в руке исписанный листок. — Не разрушать, а... переводить! Переносить объект по лучу, как данные по стекловолокну. Сохраняя его целостность. Сохраняя... "квантовый след"».

Ай да бабуля! И это говорит она, знающая толк в квантовой нелокальности. Ничего не скажешь — профессор наук, да и только.

И тут ее взгляд упал на старый, забытый всеми отчет под грифом «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО». Отчет, который она когда-то прятала от самой себя. Он назывался «Эффект неполной реинтеграции».
Читая его, она снова перенеслась в тот день. Стерильная прохлада зала. Идеальный зеленый ряд цифр на панелях. Гул энергии, обещающей чудо. Они ждали, затаив дыхание.
И чудо произошло. Свет погас. И он появился там. Совершенный, целый. Его грудь мерно вздымалась.
Но глаза... О, Боже, его глаза.
Они были пусты. Не стеклянно-безумные, не затуманенные. Это были глаза новорожденного, но без искры. В них не было их коллеги. Не было того задора, что зажигал его взгляд. Не было усталости, что копилась у висков. Это была его статуя из плоти, идеальная, но мертвая при жизни.
«Эффект неполной реинтеграции» — эта сухая формулировка прозвучала тогда как приговор. Его «я», его квантовый отпечаток — та самая неуловимая суть, что делает нас собой, — потерялся по дороге. Не долетел. Не прицепился.
И самый ужасный вопрос, который глодал ее тогда и не отпускал все эти годы: «А умер ли он?»
Физик в ней кричал: «Да! Оригинальное сознание было разрушено! Это лишь биомасса!». Но что-то другое, какая-то глубокая, нелогичная часть души, шептала: «Нет. Он не умер. Он просто... потерян. Он заперт в одиночестве, по сравнению с которым смерть — милость».
И этот шепот рождал безумную, отчаянную надежду. Надежду, которую она похоронила вместе с карьерой.
Теперь, глядя на свои новые расчеты, баба Фрося поняла. Они не просто ошиблись в фундаменте. Они испугались последствий. А она — нет. Уже нет.
«Ай да бабуля! — фыркнула она, глядя на звездную карту.
Они назвали это тогда «Проект Рекавери». План был безумен: не воскрешать, а идти за ним. Использовать пустое тело как якорь, все еще связанное с ним невидимой квантовой нитью, и взывать к эфиру, подавая сигнал его ДНК, как маяк в кромешной тьме. Но проект закрыли, испугавшись энергозатрат, черных дыр и призрачной надежды.
Теперь у нее не было комитета, который мог бы ее остановить. Не было города, который можно было обесточить. Была только она, ее склад диковинок и тихая, всепоглощающая ярость пожилого человека, которому нечего терять.

«Ну Андрей, — баба Фрося потянулась к рычагам своего нового, доработанного лучевого аппарата, — посидел в тишине, хватит. Пора домой».Они думали, что ты рассыпался на пылинки. А ты просто заблудился в луче. Я не буду тебя собирать. Я просто найду и выведу тебя за руку.

Она не собиралась посылать сигнал. Она собиралась сама пройти по лучу. Найти его эхо в стекле разбитой вселенной. И вытащить.
Даже если то, что вернется, будет лишь тенью. Даже если часть ее навсегда останется эхом.
Это был ее долг. Ее вина. И ее последний, отчаянный эксперимент. Наука — дело тонкое. И не дает покоя.
Её новый метод... Он был подобен переводу книги с одного языка на другой — смысл остается, меняется лишь носитель. Объект должен был путешествовать в луче, не теряя себя.